Предлагаемые записки в свое время создавались исключительно для использования очень узким кругом людей. Поэтому многих подробностей можно было бы избежать как неинтересных широкому кругу читателей, однако, мне кажется, именно они придают своеобразный колорит довольно обыденной канве событий. Критичного читателя прошу принять в качестве оправдывающего обстоятельства то, что написано все это весьма молодым человеком; что события происходят в не существующей больше стране, имевшей свои материальные и моральные особенности; что все участники (и руководитель) похода – от 15 до 19 лет…

Фамилии некоторых участников изменены. Литературный вымысел минимальный. Обстоятельства места действия сохранены as is. Вспомним молодость…

март 2001 г.

Краткие пояснения к путевому дневнику (хронометражу) пешего похода второй категории сложности Вёлс – Чувал – Мойва – Вольховочный – Хомги-Лох-Я – Крыло Молебной – Вижай – Тохта.

Сколько было мечтаний по поводу этого похода!.. Это было логично после хорошо пройденного веселого и дождливого прошлогоднего маршрута, где без карт, без знания пути, на одном компасе мы прошли два хребта и удалились, мочимы дождем, в Свердловскую область, а на следующий день сияло солнце, и горы светлели, прощаясь с нами, и тянулись цепью к северу – к Молебной, к Чистопу…

Понедельник начинается в субботу. Этот поход начался 28 августа 1988 года, когда мы сидели на самоваре по поводу успешного окончания похода "Ивдель – Вёлс", или, как красиво обозвал его Орлуша – "Эдельвейс – 88". Девчонки, вспоминая, визжали от восторга и просились еще, юноши тоже были весьма довольны. Мне, руководителю, накатали полную справку комплиментов, да и я их не жалел в справках участников. Тогда и родилась идея сделать "Северную линию – 89". Обсчитывали варианты долго и со вкусом, перерисовывали кальки, делали карты, думали. Поход выглядел игрушечкой – одиннадцать ходовых дней, радиалки вместо дневок – красивая мечта.

Перед Линией был Кавказ, лагерь Джан-Туган и поход – горная двойка. С бала мы попали на корабль – Витька только пришел с маршрута, моя группа вернулась на день раньше, но в последнюю ночь в Джан-Тугане нас подняли на спасработы – тащили с двух ночи до семи утра ушибленного камнепадом мастера по альпинизму. Тяжел был мастер и в переноске неудобен, но шутил и посмеивался – а ведь сутки висел на Улу-Каре, спуская приятеля, потому и ноги отморозил, не мог идти.

А с корабля – воздушного – мы попали на бал. Было 27 июля, до выхода оставалось девять дней.

Квартиру для сборов предоставила Юля Грищенко. Поскольку Юль в группе оказалось две – Грищенко и Попова – первую прозвали "Юля маленькая", вторую – "Юля большая". Впрочем, на Поповой это именное дополнение не закрепилось, а вот к Грищенко приклеилось намертво.

Родители Маленькой уехали на юга, квартира была пуста. Две комнаты мы завалили вещами и начали комкаться.

Складывались лениво. Бачев изображал ловеласа, а потом – швею-мотористку, что очень нравилось девочкам. Славка большей частью "щемал", то есть не то дремал, не то притворялся. У Юли Большой то появлялись, то исчезали моразминки – шиза была разная, и зеленая, и красная. Озабоченная Настя (завхоз!) распихивала продукты по мешкам, я (начальник!) раздавал их по рюкзакам. Потом выискивали в рюкзаках место – не лезло в них столько. Потом место находилось, а потом оно опять кончалось. Бачев смоторил Маленькой сумочку-ксивницу для книжки хронометража. Внеплановая сгущенка и тушенка наполняла рюкзачные карманы, отчего радостнее становилось душе и тоскливее – спине… Короче, шел обычный, нормальный сборочный процесс.

Понедельник начался в субботу, и в субботу же, 5 августа, вечером, все было готово, за исключением мелких мелочей. Билеты на Красновишерск от Соликамска, куда пришлось съездить, были куплены; до Ваи от Красновишерска, куда пришлось долго дозваниваться, заказаны, общество кипело желанием выхода. Выход был не за горами – за одной ночью. Понедельник продолжал начинаться.

18.07 – вышли из дома.
18.55 – выехали в Соликамск.
19.40 – Соликамск.
21.00 – сели в автобус, едим в Красновишерск.
23.41 – прибыли на станцию в Красновишерске.

Да, в 18.07 я вышел из подъезда с тридцатикилограммовым рюкзаком и встал в готовности номер один с кинокамерой в руках перед дверью. По одному выходили и попадали в историю туристы: Настя, две Юли, Артем, Славка и Витя. Потом они встали в шеренгу, а я провел по ним камерой. Все – пошли!.. А ноги-то подгибаются, мда…

Сопровождаемые взглядами прохожих и едкими репликами, ввалились в троллейбус, заполнив всю заднюю площадку. В кассу торжественно был опущен металлический рубль – нам на счастье, инкассатору на удивление, шофер матюгнула насчет следующей остановки, закрыла дверь и нажала педаль.

На вокзале билеты до Соликамска взяли без проблем – еще б нам здесь проблем не хватало – и ждали автобуса. Садились без давки, опять заняв весь задок. Ровно в 18-55 он хлопнул дверьми, а минут через двадцать Березники остались сзади. Понедельник приближался.

В автобусе легко и фривольно болтали по поводу секретных объектов (я обжужжал кинокамерой по дороге БТМК), любовных антиресов и пошлых анекдотов. Время текло быстро, Соликамск появился вовремя, билеты наши так и не проверили. Cпрятал их поглубже, а в карман видавшей виды штормовки уложил пачку билетов до Красновишерска – поближе к телу.

Сидели, ели лапти – раскатанные картофельные пирожки, которыми моя мама нас щедро снабдила. Славка отошел куда-то в сторонку – подкатили пареньки: снимай камуфляж, в таких афганцы воевали, а ты, xyz a b g d , таскаешь. Афганцы воевали в варшавках, что курсант Славка им и втолковал, и конфликт исчерпался. К тому же на горизонте показался внушительный по уральским меркам Витя.

Вообще, на Соликамской автостанции без приключений не обходится. Год назад подошел какой-то дед, требовал продать ему консерву, но денег не имел и уверял нас купить у него серебряную столовую ложку, а может и не серебряную, но он просил долго и настырно. А потом черпанул этой ложкой из банки и уволок банку за угол, где и прикончил. На сей раз дедушки не было, объявилась девочка лет восьми с зонтиком, здорово смахивающая на трансплантированного Крысса из "Гостьи из будущего", которая слонялась вокруг да около, подозрительны взглядом проникала в глазки и вообще неизвестно чего хотела. Девочка была угощена лаптем, потом гривенником, потом добрым напутствием – послана подальше. Последнее подействовало лучше всего.

Люди, садящиеся в красновишерский автобус, как правило, не отличаются ни умом, ни сообразительностью. Они имеют твердую цель, но лимит мест в автобусе мешает им ее воплотить, и потенциальные зайцы толпятся у двери, мешая обилеченным проникать вовнутрь. Памятуя прошлый год, тактику выработали заранее, и дело было на мази. Бачев раздвинул толпу авторитетным рюкзаком, девчонки шмыгнули за ним, Слава замыкал шествие. В автобусе, как всегда, было не развернуться, площадку и заднюю дверь мы завалили напрочь. Шофер и кондуктор что-то по латыни сказали зайцам, зайцы ответили благим матом. Два-три десятка их все же прорвалось, но, видимо, испугавшись за целостность рессор, шофер упер педаль в пол. Львовское чудо техники взревело, перемахнуло через тротуар и рванулось на северный тракт.

Стемнело. Шиза иссякла. Витя, не спеша, подъезжал к Насте; Слава – небрежно – к Юле Большой. Все шло в порядке вещей. Рюкзаки, как всегда, валились с кучи на нас, мы их водружали на место, и порядок вещей продолжался.

Красновишерск ночью всегда предстает здорово потайным городом. Низкие домики, редкие фонари, на центральной площади – здоровенный воин с автоматом. Не то памятник не гремевшим здесь никогда боям, не то символ ВВ и охранника из учреждения В-130.

Шофер обматерил нас за завал заднего прохода, потребовал разобрать. Я, притворившись дураком, что, говорят, у меня неплохо получается, что-то проблеял извинительное, он остыл и даже привез нас назад от площади на автостанцию.

Красновишерская автостанция – сарай с двумя решетчатыми окнами, кассой и отхожим местом, выполненный из ударопрочноснарядостойкого кирпича в локоть толщиной. В сарае сидели двое мужичков с упакованной надувной лодкой модели "чебурашка", и малосимпатичная бабушка. Бабушка сидела на вайский автобус. Третий день сидела.

Воскресенье кончилось, все шло по плану. Стремительно приближался понедельник, а я ходил весьма довольный и сараем, и не морочащим мне спину рюкзаком, и группой, и темным, хмурым, подозрительно набрякшим дождем небом.

1.10 – 1.30 – ночной перекус. 2.00 – 5.30 – ночной сон.
7.00 – 10.15 – в условиях ужасной тряски по прекрасным дорогам Великой Российской Державы мы, скрипя зубами, продолжали путь от Красновишерска до прекрасного поселка Вая.
12.01 – обед в столовой в поселке Вая. (В.В.Бачев от обеда отказался).
12.40 – выехали из Ваи.
15.00 – приехали в Вёлс (Собянин Н.С.)
20.00 – мы легли спать.
Спокойной ночи!

Мужички оказались общительными. Они сплавлялись с Ниолса, забросившись с большим трудом с Вижая через Вапсос, описывали ужасы пути и топкость подорожных болот. А также напугали нас тем, что район глухо закрыт по причине организации в нем заказника. На речке Зыряновке под Чувалом сидит не то КСС, не то лесоохрана и дальше не пущает. Ладно, подумали мы, там видно будет. Зато после этого разговора приятно манила изба на Ниолсе, теплая, с печкой и книгой записи посетителей, а также стоящая рядом с ней черная банька.

Потом мы погуляли, посмотрели на вьющуюся под склоном Вишеру, на дымы ЦБК, на солдата и пришли на станцию к моменту вскрывания скумбрии в томате. Есть не хотелось, но я себя заставил, зная, что полсуток точно есть не придется, а сердобольные девочки вывалили полконсервы приблудной киске. Та сделала хвостом и исчезла восвояси, а консерва благоухала, пока ее не ликвидировали на улицу.

"Ночной сон" – это сказано приблизительно. Нет, я-то спал – и в прошлом году, и в этом – завалился на жесткую и предельно узкую скамейку и как раз до полшестого придавил, пока не включили свет люди, пришедшие за час до открытия кассы, в очередь. Общество же разлеглось попарно на пены и по причине тесноты и попарности долго не могло уснуть. Впрочем, я не совсем в курсе, кто, что и как – поскольку спал…

Люди у кассы нервничали. Билеты на Ваю всегда представляют определенный дефицит – только в нашем СССРе может быть такое, что народу собирается на два с половиной "ЛиАЗ'а", а дают один "ПАЗик" на двадцать пять мест. Крепкие старички с удостоверениями участников брали билеты членам семей. Очередь орала: "Больше двух на удостоверение не давать!" Бабушка пролезла вперед – пусть лезет: кассир сонным басом объявила, что лежит чей-то заказ на семь билетов, и вот если его за полчаса не выкупят, уж тогда… Сунул в окно синюю маршрутку и хриплым с недосыпа голосом как можно выразительнее изрек, что я из турклуба "Кристалл", мы заказывали – да, да, семь до Ваи и семь багажных, это именно они.

На улице крапало. Автобус долго не подходил – ушли вишерогорский, антипинский, еще какие-то, наконец, загрузили мутихинский и в пару к нему встал вайский. Мои увещевания типа "граждане, дайте мы пролезем, мы ж потом вас всех поушибаем!.." толку не дали. Витя применил оскорбление действием и оказался в дверях. Очередь разбилась об увесистый "Алтай", на мгновение схлынула, а там и мы подоспели. Могучий шофер стоял ни туды ни сюды поперек дверей и не пускал безбилетников. Наши синие корешки его удовлетворили, и задняя площадка "ПАЗика" была похоронена под рюкзаками. Впустив законных пассажиров, шофер рыкнул – езжайте, мол, на мутихинском,– вдарил пятерней по кнопке, плечом с разлету помог двери закрылся и газанул.

Про шофера в салоне рассказывали байки. По слухам, он не любил, когда его, на новой машине, пускали на Ваю, поэтому, щадя рессоры, не сажал сверх, но возил безбожно тряско. И то, и, особенно, другое мы вскоре ощутили. Зыки в воронках, судя по прошлогодним воспоминаниям, ездят мягче. А если учесть, что мы сидели сзади, на самых тряских местах…

Накрапывал дождь. Я сидел опять-таки в уголке, выпрашивал мысленно хорошую погоду и пытался изобразить для опавшей головы Юли Маленькой антивибрационную опору. Удавалось плохо: мелкие колебания гасились успешно, а вот если амплитуда становилась более полуметра… Поспав с полчаса, Маленькая выпрямилась и не зря (то есть плохо видя окружающее) стала смотреть вперед. Мне здорово поддувало от окна, и я поменялся с Артемом местами – он сидел на боковушке, держа рюкзак. Артем уселся вентилироваться, а я – упираться. Если учесть, что справа на меня валился щемающий Славка, а одну ногу пришлось сделать буквой зю, картина будет почти полная. Сидел и беседовал не помню о чем с Настей, на коленях которой выспалась сначала Юля Большая, потом Витя. Крепкий сон укрепляет организм.

При подъезде к Вае пассажиры зашевелились, но не тут-то было: наши рюкзаки держали крепко. Разгребли. Приподняли. Оттеснили. Выперлись. Вая! Недостроенный понтонный мост, зона на том берегу, дежурантский домик на этом, непролазная грязь и небесная морось.

Перешли на тот берег, ждем вёлсовского автобуса. Сбегали до ветру – девчонки группой под охраной, боятся – хозяева-то вон они, рядом… Артема отвели в сторонку, попросили сфотографировать. Он щелкнул, записал адрес и вскорости потерял его.

Автобус подъезжая только что не кувыркался. Впрочем, шофером был, конечно, ЗК, поэтому вез он даже по вёлсовской дороге сравнительно мягко.

Подъехали к вайской конторе, он вогнал автобус в тупик и задремал. Поинтересовались – ждет, когда откроется столовая. Ну что ж, в прошлом году мы не успели здесь пообедать, пообедаем в этом. Сидели, дурили, болтали. Устали. Уснули. Крепко уснули.

Многия дороги у меня, как стали подъезжать к Вёлсу, перепутались настолько, что я уже соображал только половинно. Голова гудела и потрескивала. У самого поселка автобус здорово кидануло, Артем, сидевший в углу, подлетел и заземлился прямехонько на гитару. Она издала характерный звук и сложилась пополам. Артем был обматерен благими выражениями и сидел, осознавая вину. Осознавал он мучительно долго, а больше ржал, что будило во мне первобытные инстинкты.

Всему бывает конец, как известно, во многих случаях – делу венец. Вёлс. Вылезли, вдохнули воздух самой северной повишерской зоны. Все уже знакомо с прошлого года, только домик у склада ГСМ новый, а мостик тот же, и останцы на том берегу как сотни лет стояли, так и еще один отстояли. И моросит – как год назад.

Перешли по мостику Вишеру – снова полюбовался чистотой ее воды – и скинули рюкзаки в какой-то конторе. Дело было в понедельник к вечеру, и контора почти пустовала. Пошли с Бачевым в гости к Собянину – лесничему. В прошлом году он дал нам возможность переночевать в конторе лесничества, где мы срисовали карты, этот же вариант хотели повторить и на этот раз.

Николай Степаныч был под мухой. И был он радушен. Нас вспомнил сразу – да, были такие год назад.

— Да. И идите ко мне – сюда. Спать – ночевать. Да. Прямо сюда и идите. Не, никуда не ходите. В контору – не, не ходите. Ну их. Вот, прямо сюда и приходите, дом большой, печку затопим, да. Девки есть? Ну и приходите, все спокойнее будет. А если такой дождь, завтра никуда не пушшу. И послезавтра не пушшу. И ваще. Идите сюда, шишки есть – сварим. Давайте!

Предложение было принято с радостью, но и с долей досады – карты надо срисовать, а Степаныч, похоже, переругался с главным лесничим Горшковым, и в контору нам не попасть. Ну, не беда.

В доме Собянина было чисто и тепло. Собяниных – четверо братьев, да приехал к ним племянничек или еще какой недалекий родственник, годов семи, Витенька, чумазый и общительный. Степанычи дали печку в кухоньке, и скоро там булькал котел. Братья оказались разговорчивые, помню, Павел все допытывался: что ли у нас сил до xyz, что премся пешком? А не подбросить ли нас на лодке до Посьмака? А можно и по Вишере.

Паша поставил котел с водой на печку и накидал туда сначала шишек, а потом всяческой зелени – чтоб смолу впитывала, объяснил. Рассказал, что на семьдесят первом вырубки прекращены, этот квартал заброшен из-за запрета на молевой сплав по Вишере, но обещал помочь. Сказал – к зыкам не ходите, ну их, этих зыков, сами, мол, вас добросим на 71й.

Как легли спать, я помню плохо, устал за день, в основном, от машин, от тряски. Маленькая мигом выбрала пионерский локоть, я не протестовал и скоро уснул.

Ночью проснулся – было дико душно и жарко. На кровати Артем глотал воздух широко разинутым ртом и тяжело дышали Попова с Симоненко. Под форточкой спали Витя и Настя; я поколебался несколько минут на предмет, а не продует ли их, потом решил – слону дробина и, показав чудеса эквилибра, открыл форточку. В комнату ворвался тихий ночной свежий воздух. Тихий! За окном не шумел дождь! Это мне так понравилось, что я погрузился в спальник, куда уже натек густой холодный воздух, и с удовольствием уснул. Хорошо, если завтра будет ясная погода.

7.20 – проснулись дежурные.
7.40 – общий подъем
7.55 – глубокий шок и обморок Ю.А.П. в следствии ее принародного целования (в щечку) В.В.Б.
В.В.Б: "Для меня чужих девушек нет."
9.30 – Симоненко злоупотребляет своим положением (служебным), за что ему был предъявлен садистический массаж. В нем проснулся мозахист.
9.39 – В Симоненко уснул мозахист.
9.40 – В Затонском проснулся садист. Артем перенемал опыт, а в это время АБ и В.Б. – торчали на кухне…
9.50 – завтрак. В.Б., пользуясь своим неограниченным характером и влиянием вынудил отведать население дюже недосахаренную кашу, сам съев при этом всего несколько ложек.
14.10 – 15.15 – машина (… и бесплатно!!!)
15.48 – 16.46 – путешествие по берегу, искали фонтан, остров, рюкзаки, лодку с дедушкой и нашу любимую Настеньку.
17.10 – 17.30 – плыли на лодке, смотрели в воду, утверждали, что вода в реке, как стеклышко. А в нас летели комары и брызги. Было тяжко, но очень хорошо. Ладно, что холодно – нас мало, но мы в тельняшках.
17.30 – встали на стоянку.
19.10 – несколько минут назад бешеным ветром сдуло в реку куртку незабвенной Ю.А. Решив совершить (дальше рукой Поповой) героический поступок, В.В.С., долго скидывая на своем пути сапоги, кинулся в воду, не успев снять остальную одежду. Выбежав на 1/3 часть реки со скоростью ветра, замочив все свои штаны, В.В.С. понял, что его время еще не пришло. Ибо куртку вытащил из воды, причем не замочив совершенно ничего, с порывом временного рвения В.В.Б.
Куртку вынесли торжественно на древке как флаг победившей на несколько дней Французской коммуны. Ура! Куртка Ю.А.П. спасена! Ура! Ура! Ура! Слава героям! (дальше рукой Грищенко) (писала Ю.А.П.)
19.25 – ужин (деж. А.Н.Б. и В.В.Б.), жарили рыбу (А.В.З.) хариус.
23.20 – отбой.

Дежурные оказались деловые и после отбоя моментально уединились на кухоньке. Зачем я одновременно поднял всех остальных – убей Бог коромыслом, не знаю. Сложиться что ли пораньше хотел – уже не помню. Впрочем, поднял – понятие спорное. Славка, например, щемал и дальше, а правильнее сказать, и вообще. Я и Артем маялись дурью, Маленькая еще долго валялась в спальнике, в меру похныкивая о своем, о девичьем.

Вошел Бачев – то ли за ложкой, то ли еще за чем-то, и по какому-то поводу чмокнул, как указано в хронометраже, в щечку. Она попятилась, и так неудачно – запнулась за спальник и обрушилась на Артема, что вкупе и дало повод Маленькой встать и записать данное происшествие в книжечку. Юля очень громко протестовала.

Я вышел с молодым хозяином во двор – вырубить закладку для сломанной гитары. Стояли, вели светскую беседу, и в один не совсем прекрасный миг я, повернув голову в Витенькину сторону, увидел стоящего рядом с ним светло серого пса, который спокойными злыми глазами смотрел на меня и медленно приближался. Пес был не здорово большой, лайка из уральских, но могутный. Вспомнилось: один из братьев говорил, что вот, вернется кто-то с покосов, и приедет с ним собак по имени Белый, охочий до штанов незваных гостей, а впрочем, и званых тоже, ему все равно. Близкий контакт с ним доброго не сулил. В кухоньке – через двор – сидели Бачев с Баевой. Интересно, как они проберутся в дом? Впрочем, а как туда прорвусь я – Николай Степаныч с Павлом куда-то ушли по нашу душу, и юный друг оказался хозяином двора. Он ухватил кобеля за уши и стал тащить к будке. Тот упирался и тихо с усилием рычал. Меня еще хватило на то, чтобы осведомиться – кусачее ли животное, и, получив утвердительный ответ, не медля смыться под нарастающий рык.

От безделья заискрила шиза. Повалялся на кровати в компании Славы Симоненко, попошлили на радость Юлям – или не на радость? их пойми! А потом дамы стали щекотать щемливого Симоненку, а я, сделав рожу валенком, им помог и попал в историческую запись в дневнике. Впрочем, запись явно превосходит реальные события. Садист во мне проснулся ненадолго, да и не мастер я. Ну, за ключичку подергал, пальчики погнул, шила вставил…

Каша была такая, какую не едят, а принимают вовнутрь для поддержания за неимением. Не знаю, кто из дежурных виноват – наверное, все-таки Бачев. он сказал, что не переваривает сладкую кашу, хотя есть подозрения, что он ее-таки неплохо переварил, и дал указания сложить на восемь порций манки столько же кусочков сахара, что Баева и выполнила.

Кашу не доел никто. Пришел Степаныч. Дела были туги – машины в разъезде, а что есть – не везут. Пришел он не один, а с усатым дедком, назвавшимся дядей Ваней. Дядя предложил забросить нас на лодке и сказал – через часок на реку, там лодка. Есть!– ответил я и повернулся кругом.

Собрались, душевно попрощались с Собяниными. Рюкзаки уложили основательно, как на переход, но свежепочиненную гитару несли в руках.

Пришли на берег – дядя Ваня ахнул при виде нас и рюкзаков вкупе. Семь человек с рюкзаками – звучит так себе, а смотрится ничего, особенно, на фоне лодки средних размеров. Не маленькой лодки, но семь человек с рюкзаками… Нет,– сказал, наконец, дядя Ваня, и я с ним пошел в контору, откуда он позвонил Горшкову и попросил прийти. До Горшкова появился Николай Степанович, и они стали обмениваться воспоминаниями о былых делах, связанных с Чувалом и Мойвой – дальше, понял я, ни тот, ни другой не бывали.

— И вот это, значит, всадил я топор в дерево над рюкзаком и думаю: отойду, гляну на соседнюю полянку, не лучше ли там будет. Отошел – пришел – где топор, где береза? Веришь, Коля, часа три около ходил – нет, хоть убейся. А октябрь на дворе, понимаешь, можно и этого – того… Ну, я мха всякого набрал, то, сё, положил, из ружья – …, а оно и … в разные стороны. Ну, я это – черть его, обидно, а?

— Так надо было мох с порохом смешать, в патроне, – отозвался Собянин.

— Дык, Коля, понимаешь, меня же ни разу не е..ло, что так вот это делать надо! Ну, мать его… таки развел я этот костерчик, а топора-то нету, так я…

Пришел Горшков, длинный и неприветливый.

— Туристы. Ладно. А раз туристы – идите пешком,– пробурчал он после тщетной попытки куда-то дозвониться. На этом и остановился, и стронуть его с такой точки зрения представлялось проблематичным.

— Э-эх, е..на палка,– поднялся дядя Ваня, и мы пошли. Перешли Вишеру, пришли на ГСМ, где два ослепительно черных грузина, а может, армянина, усердно пинали воздух. Дядя Ваня достал банку какого-то желтого напитка, закавказец вытащил стакан.

— О, дядя Ваня опять нас компотиком поить будет! О, этот дядя Ваня – нет белый принести, а?

Зыки хряпнули по стакану, налили мне – я отказался.

— А, начальник ты, да? Начальник, наверное, только чистый пьешь, да?- ГСМщик с удовольствием навернул и этот стакан, а потом спросил:

— Что, машина нада?

Далее разговор из делового русла уже не выходил, и через каких-нибудь десять минут я усвоил, что машина будет не далее, чем часа в два – два с половиной. Мне хотелось пораньше – харашо, будет параньше, какой разгавор? А, Ваня, помнишь – ты мне тайменя давал, а? Вкусный был таймень, помнишь?

Дядя Ваня намек понял и удалился с одним закавказцем за искомым тайменем. Артем бысть отослан с командой – грузить рюкзаки в лодку – к обществу, ожидающему своей участи на том берегу, а мы с ЗКом разговорились.

— Да, бывают у нас тут туристы, много бывают, всем машина нужна. А вот были одни, из Перми, ждут машина,– почему-то это слово он ставил только в уважительно-именительном падеже,– а жара! Жара! Они давай купаться. А одна такая, понимаешь, искупалась и туда,– показал рукой,– за загородку. И, понимаешь, тут он ко мне прибегает и говорит: ты смотри!.. Я – туда, ты понимаешь, двадцать лет бабы не видел, а она там, в чем ее мама сделала, и вытирается – что со мной, ты понимаешь?!.

Вернулся "старший" ЗК, кормленный тайменем – его напарник только облизнулся. На той стороне дядя Ваня завел мотор и двинулся вверх по реке, увозя рюкзаки и Настю.

— Ты мне дай от скуки, кого полегче, из девок,– попросил он меня. Полегче была Настя.– Во, в самый раз,– и дядя Ваня объявил, что он мужик спокойный, а скучно ей не будет. Наив, но мы рюкзаки уложили в середину, а Насте оставили место на носу.

Через полчаса пришел ЗИЛок, самосвал, который отвозил куда-то "один бочка солярка – там трактор (понимаешь, да?) стоит, ему солярка повезли."

С шофером ГСМщики договорились так шуро, что я и уследить не успел, когда. Забрался на руководящих правах в кабину, Грищенко туда же усадили на правах больной, а что у нее болело, я уже не помню. Вроде, кашляла. Остальные влезли в кузов и встали, держась за переднюю стенку, как на колеснице. Можно было, конечно, подождать бортовик, но это еще час, а дядя Ваня уже уехал, да и я наивно надеялся еще, что мы сегодня успеем пойти – день-то стоял в маршрутке как ходовой!

Поехали. На первом же ухабе Маленькая протаранила головой крышу, а я, из-за разности в массах, чуть не оказался на ней. Пришлось самому покрепче распереться, а ее покрепче приобнять, от чего она, впрочем, в восторге не была. Но кабину было жалко.

Шофер оказался хороший, ехал столько, сколько можно было по этой дороге, чтобы довезти нас живыми. На середине пути я даже попросил остановиться, выглянул и спросил, как дела в кузове. Там было весело: рассказывали анекдоты и летали с двумя степенями свободы. Пару раз из-под колес, буквально из-под самых колес, в лес неспешно уходили томные парочки – пухленькая куропаточка и петушок объемом не меньше ведра на круг с перьями! А у меня заело кинокамеру, а ружья у нас и вовсе не было.

Показались горы. Я вполголоса рассказывал Юле, что где, заодно проверяя свои знания. Вид был, что надо – и почему камеру заело?! А шофер жал на всю катушку, молча – дама!– матеря плохой бензин, который стрелял в карбюраторе всю дорогу, виртуозно объезжая лужи и подтормаживая перед колдобинами, набирая до 60 на спусках. Вот, кто мастера водить машины – куда до них лесовозам…

Денег ЗК не взял. Поллитру мы ему и не предлагали – самим пригодится – а от червонца он отказался. Уж не знаю, почему. Спасибо – не за что – и укатил. Хороший парень – интересно, за что сидит? В Вёлсе по мелочи не сидят, тут все больше лет по десять-пятнадцать – убийство, изнасилование, разбой…

71-й производил мрачное впечатление. Похоже, остатки леса – или весь лес? – спалили, как закрыли молевой сплав, и невеселым был путь по жирной гари, отливающей антрацитом. А в прошлом году здесь бревен лежало столько, что сосед по комнате, целиноградец, увидав их в кино, сказал, изумленный, что такого бревна одного ихней фабрике на месяц бы хватило, а тут их столько… Там Бачев в кадре стоит на торчащем из кучи бревне, а оно его поперек толще. А сейчас все сгорело. И избушка зеков – не то сгорела, не то уволокли (на полозьях была) – нет ее. Пусто, тоскливо.

Прошли гарь, выбрались на дорожку, она вскоре утопла в зелени и едва просматривалась. Двигались не очень ровно, а, впрочем, ничего – как себя не похвалить, впереди шел. Пару раз видели на жирной глине здоровенные отпечатки лап, типа собачьих – волк, что ли, не знаю.

Дорожка окончательно исчезла. Несколько раз влетали в бурелом, методом тыка определяли, где идти, пытались пробраться по берегу… Помотал нас лес! Вспомнили, как топтали Ивановку в прошлом году – речка-переплюйка, вода ледяная, завалы, а вокруг черт хвостом городил, не иначе, того гляди, ногу сломишь. Долго помнить будем.

Дядя Ваня сказал что-то такое – отойти километра четыре-пять. До фонтана – "фонтан там на берегу, вода бьет, там увидите" – и ждать его. Прямо, как в хорошем водевиле – встреча у фонтана. Однако, тропление леса уже приелось, а никаких признаков фонтана не обнаруживалось. Настроение потихоньку опускалось. Дяде Ване икалось: он мог бы услышать о себе много содержательного.

В конце концов через полтора часа, когда лес стал болотистым, а к берегу решительно не было никаких подходов, отыскали пятачок семь на шесть у воды, сели, разместившись с трудом, и стали выдвигать тезисы. Тезисом было – до фонтана еще, как до Луны. Антитезисом – что дядя Ваня уже проехал вверх. Или еще не приехал, и поэтому мы не слышали его лодки. Синтез вышел логичный: сидеть и ждать, хотя бы с часок. Без Российского крестового флага, но с девизом "авось". С непривычки устали, и есть хотелось. Говорил же мне дядя Ваня – возьмите пару буханок с собой, мало ли что… Не взяли…

На повороте вдали маячила чья-то лодка, трудно различимая даже в бинокль. Маячила стабильно – кто-то ловил рыбу. На всякий случай крикнули – без толку. Потом, минут через десять, мужик завел мотор, судя по движениям – звук так и не дошел, сгинул в прибрежных елках – и двинулся вниз. И только минут через пятнадцать после этого мы услыхали рокоток "Вихря" – редкий двигатель в этих местах, не иначе – за нами.

И верно – за нами. Дядя Ваня с пустой лодкой подъехал, классически крутнул поворот и вжался в берег. Восторгам общества не было конца. Оказалось, мы не дошли до фонтана метров четыреста всего, а он только что приехал, скинул Настю с рюкзаками ("замерзла она совсем, что ж вы ее в таком-то пустили?") и пошел за нами.

Вишера была удивительно хороша в тот вечер. Солнце, желтое и еще теплое, не остуженное осенью, подсвечивало южные отроги Чувала и поблескивало на вершинах елей светлым золотом.

Проплыли мимо фонтана – и в самом деле фонтан: труба сантиметров 15 диаметром из земли торчит на метр, и вода из нее летит, как из хорошего брансбойда. Бурили здесь, объяснил дядя Ваня, что-то искали, а налетели на грунтовые воды. Там, поди, еще одна Вишера, и под давлением – столько лет, и как бьет…

Прошли два переката – дядя Ваня из осторожности глушил мотор и орудовал шестом. Камни было видно так, будто между глазами и ними воды не существовало вообще. Такое до сего дня я видел только раз, когда в пещерке на Усьве ступил в глубокую лужу, не заметив воды. Но то в темной пещере со скальными фильтратами, а тут… Воистину, все тридевятые царства есть в родной сторонке, чего только не сыщешь.

Из-за поворота показалась полянка с выходом к воде, за ней – обширный покос, в на полянке – рюкзаки и Настя. Сидит под дядиным ватником, отогревается – и в самом деле замерзла. Река, она – река: и тепло, и зубами застучать недолго.

Перво-наперво дядя Ваня сводил нас, показал, где дорога на Чувал – и в самом деле – дорога, хоть на тракторе. Потом вынул из лодки топор с чайником и сказал:

— Ну, вы располагайтесь тут, туда-сюда, а я поеду, хариуса подергаю,– и уплыл.

Нашли местечко поровней (привереды!), поставили палатку – она очень неплохо смотрелась под солнцем, красный авизент на зеленом брезентовом фоне. Развели под берегом костер, подвесили котелки. Вечер был хороший – тихий, безветренный. Правда, не совсем: не будь ветра, не случился бы и эпизод с курткой. Вообще, была эта не куртка и не юлина, а синий синтепоновый жилет Артема. Лежал он, отливая небом, на берегу, и за какую-то секунду оказался метрах в пяти от берега. Реакция у Славы была хорошая, он моментально оказался по колено в Вишере, но до жилета было еще далеко, а "синяя река больно глубока", и нельзя ж по ней вплавь… Витя поступил проще – подобрал длиннющий дрын и выскочил на мыс, куда, в полном соответствии с законом Бернулли, "подсосало" искомый жилет. После чего он на шесте был торжественно водворен на берег и прижат поленом во избежание. Славкины камуфляжные штаны пришлось развесить на двух колах и зорко бдить, как бы и они не сыграли со своей парусностью в реку. Событие породило бурные обсуждения и волнения.

Вернулся дядя Ваня, привез полтора десятка небольших хариусов. Мы уже жевали ужин, предложили ему – отказался. Чай попил, а потом сидел, смотрел на нас.

Юли почистили хариусов и передали мне. Хариусы были обваляны в сухарных крошках, зажарены на дядиной сковородке на сливочном масле и пошли на третье – вместо сладкого. И хорошо, надо отметить, пошли!

После "сладкого" занялись кто чем: Бачев обучал Артема азам ориентирования, Грищенко тихо похихикивала над артемовой успеваемостью в этой области, я доламывал гитару. Вернее, пытался ее чинить. Отсобачил гриф, вырубил новую закладку в межпружинное пространство, чертыхнулся, сложил ее в костер, вырубил еще новее, воткнул на место и густо облил все щели подозрительным клеем из ремнабора. Потом с помощью двух дрынов и набора веревок низ деки был намертво придавлен к обечайке, а гитара оставлена ночевать на улице под полиэтиленом.

Приближалась ночь, посвежело, и солнце скатилось к лесу. О, эти уральские закаты – фраза сама по себе заслуживает целого романа для ее расшифровки, но не буду вдаваться в глубинную лирику – не по силам. Да и кто может описать такие закаты, каких нет больше нигде – я, во всяком случае, не видел нигде, кроме Урала – когда чистое, сияющее последним светом солнца небо вдруг внезапно наполняется глубокой звездной синью, а на западе долго еще рдеет светлая полоса…

Мда. Расчувствовался… Дядя Ваня остался ночевать на улице, немало удивив нас этим. А, впрочем, человек он, по всему видно, бывалый – что ему летняя вёдрая ночь под открытым небом! Однако, мы, консерваторы, полезли в палатку.

Палатка с непривычки казалась неудобной, и было в ней душно – нагрелась на солнце. Долго не могли уснуть, чудили, смеялись, потом бегали "до ветру". Небо постепенно заволакивало тяжелыми высокими идущими с северо-востока тучами.

Сегодня 44 года назад американцы нанесли удар плутоньевой бомбой мощностью 15 кт на японский город Нагасаки. В следствии этого нам спалось плохо, потому что души усопших японцев мешали нам. Поэтому мы встали с плохим настроением, точнее, вставали мы ужасно.

Переходы: 8

Раб. время: 9.41

Хороший был день. Неудобно забегать вперед, но все равно – хороший был день.

Утро было тусклое. Спали мало, хотя я, например, после ночной пробежки заснул весьма крепко, но спать-то оставалось уже – совсем ничего. Был утреничек – мозгловатый и холодный. По Вишере тянулись остатки тумана.

Дядя Ваня увидел меня, разговорился – обсудили наше долгое засыпание и виды на грядущую погоду. Потом он дернул "Вихря" и уехал по хариус. Я за время разговора запалил припасенные со вчера дрова, сунул на огонь котелок с замоченным с вечера рисом, ужасаясь своей отваге, плеснул воды на физиономию, а потом уж разбудил Юлю Маленькую. Когда вернулся к костру, уже жарко разгоревшемуся – дрова хорошие запасли, сухие – из костра валил густой пар; пахло подгоревшей кашей. Чертыхнулся, скорее зашерудил ложкой, скинул котел – поздно…

Маленькая вылезла с приездом дяди Вани и четырнадцати молодых симпатичных хариусов, а потому вместо умывания ей пришлось скрести ножом их серебристые бока, и буквально через три минуты руки у нее напоминали… воздержусь. Тем временем вскипел чай, я засыпал и пошел будить общество.

Меня послали.

Взял дудку, подаренную Вите девочками, и подудел над ушами общества.

Мне сказали – счас.

Русский час равен шестидесяти минутам, и я стал вопить благим матом. В скором времени такая процедура подъема вошла в привычку, и на ор никто не обращал внимания – все дрыхли крепко и сплоченно, а Артем – тот просто очень крепко, так уж приходилось ему – но сегодня вопль, обращенный к душам, до них добрался. По одному, стройной колонной туристы изволили отзавтракать, попутно ругая кашевара. Кашевар скромно молчал и думал, что надо было не давать кашеварше спать лишние двадцать минут, а свалить дело и все проистекающие из него грехи на нее. И еще не надо сыпать "малютку" в рис с тушенкой…

Позавтракали. Дядя Ваня попрощался с нами, сказал – "ни пуха", был послан к черту и уехал, оставив в подарок крючок-двойник с оплеткой – "как раз под хариуса, сам берет – мухи не надо" и великолепную память. Воистину: хочешь памяти – делай людям добро. Есть опасность не получить в ответ дружбы, любви, ответной доброты, помощи, но память, если эти люди – люди, себе обеспечишь. А дядя Ваня – золотой человек: трудно бы нам без него пришлось.

Собирались полтора часа – комментарии излишни. Не знаю, может быть, я эти делом стукнутый, но, коли мне хватает двадцати минут на полную сборку рюкзака, меня такая ситуация – повторявшаяся ежедневно – бесила больше всего. Впрочем, опять забегаю вперед, а не стоит этого делать – лучше идти по порядку.

Первый переход был здорово напряженным. Вел Бачев, он взял высокий темп и стабильно его держал, не сбавляя. Шли по дороге. Прошли развилку с ответвлением к семьдесят первому, маленький ручеек, потом дорожка взяла чуть вверх и вышла на полянку – подошло время передышки. Попадали кто куда. В основном, девчонки – рюкзаки тяжелые, устали, бедные. Артем и Славка, оттянутые за неприменение кино-фототехники на переходе, на этом, первом, привале спустили по пленке. За что были оттянуты вторично.

Дальше дорога сделала хитрую петлю и пошла в гору. Витя не замедлялся. Настя с Маленькой помирали на ходу, Славка шатался, Артем дышал паровозом. Пришлось просить сбавить темп – эти же друзья гордые, умрут, но не сообщат, что умирают… Похвальное качество, только не в походе. Помирать тоже уметь надо, если уж приспичило.

Поворот. Второй поворот. Я шел как-то удивительно легко, левитировал, настолько был рад, что "вот – маршрут, и вот – идем". Ручей. Масса – перекур. Река – это гипербола из хронометража: ручей, приток Верхней Чувалки, правый крайний, последний перед горой. Девчонки жутко красные, будто их пемзой по лицам терли, Славка не лучше с непривычки. Повытаскивали топор, веревку и что ближе лежало у дам, засунули к себе. Снимок на память и – по рюкзакам!

Влезли на маленькую круть – открылась полянка с запертым бревенчатым домишком, а налево – пички южного склона Чувала, близко – километра полтора. Посоветовались – я хотел взять азимут и через лес впереться на ближайшую осыпь, это заняло бы перехода полтора, Бачев хотел топтать дорогу дальше, поскольку она, по описанию, вела туда же. Это заняло, без "бы", два с половиной перехода. Впрочем, не берусь ручаться головой за вышесказанные "полтора", а физически путь по дороге был легче.

Юля Маленькая шла тяжелее всех. Она буквально шаталась под рюкзаком, останавливаясь, чуть не падая. Путь после недлинного и очень крутого подъема сразу после домика проходил по полого поднимающимся вверх лугам с чудесной травой, светлой, нежно-желто-зеленой, чуть шевелящейся под ветерком, довольно теплым и приятным… но не был б он в харю…

Витя постоянно отрывался от Грищенки вперед, а у нее, как он начнет отдаляться, вообще ноги идти переставали. Психологический барьер невозможности превзойти слабость двигаться с его скоростью. Подтормаживал я его раз шесть за полчаса, потом сказал – пора и честь знать; он выискал взглядом куст на горизонте, сказал: "Туда – там!",– и пошел дальше, за что был награжден шипением общества. Трудный был переход, что этот, что следующий, когда уже по-настоящему подул ветер, и под ногами пошли первые гольцы, и низкой, но чрезвычайно мерзкой стенкой встали безымянные кустики с серо-зеленой листвой и жесткими тонкими ветками, прозванные нами по внешнему сходству тальниками, и приходилось Бачеву прокладывать через них дорогу. Да он и там убегал, хотя у Грищенки полегчал (немного, правда, остальные тоже не железные) рюкзак и появилось пусть не второе – полуторное дыхание.

Градиент свернул на северо-запад, к гольцам – немалый крюк мы крутанули, как оказалось потом при расшифровке записей хронометража и нанесении маршрута на карту. Влезли на две небольшие терраски, и открылось черничное море – под ногами, вокруг и везде, со всех сторон. Я еще умудрялся на ходу подкрепляться на зависть окружающим, не имеющим привычки кланяться с рюкзаком. Витя делал проще – уходил в отрыв и заземлялся: пока еще Маленькая подоспеет, а у него уже полон рот. Впоследствии это стало его привычкой на весь поход. А я иезуитски нашептывал Юле для поддержания сил, рождаемых злостью, что она остается жестоко обманутой – и без сил, и без ягод, а могла бы оставить без ягод и Виктора Вадимовича… Не сразу, но злость взяла свое, и она пошла ровнее.

Рюкзаки под шумные всплески нашего удовольствия полетели под куст с подветренной стороны, а мы дружно упали в чернику – в огромный и вкусный черничник. Ветер дул с севера, из-за очередной терраски, облизывал ее, падал на заросли тальника, не в силах продраться через них, приподнимался и мягко проносился над нами без ущерба для нас. Он злился, наливался холодом, рвал ветви кустов, но достать нас не мог.

Черника скоротечно исчезала в чревах. Потом был перекус. На этот раз на все перекусы было взято сало – для всех: в прошлом году девочки сала не ели, "не могли". А в этом – не ел Артем. Окружающие сочувствовали, но принципиально рассматривали вопрос как его личное горе.

Стало прохладно, даже совсем холодно. Ветер-таки исхитрился, крутнулся, отразился, паразит, и обрушился на нас. Тут – а отведенную норму уже съели – не помню уже, у кого, по-моему, у кого-то из дам, возникла мысль: а не поспать ли нам? Коллегиально решили: да, и повалились на те же пены, на которых сидели, в попарно-правильной раскладке. Артем сказал: "Хо!"– и схватил фотоаппарат. Общество ховалось под пены.

Маразм, согласно хронометражу, продолжался, вместе с перекусом и поеданием черники, три с половиной часа! К исходу этого времени общество, несмотря на объятья, окончательно задубело, и единственным средством вернуться к жизни была интенсивная ходьба. Чем и воспользовались. Буквально через двадцать минут вкатились на последнюю терраску и оказались на чувальском плато.

Плато Чувала! Если, как образно сказал Витя, Бог, творя Урал, находился в состоянии тоски, то при сотворении плато Чувала он пребывал в великой душевной щедрости. Это чудесное место, располагающее остаться на нем надолго и вкушать его прелести не спеша и с разбором, наслаждаясь жизнью.

Мы шли по чувальскому плато, его узкой южной "ножке". Ветер рвал одежду, упруго давил на лицо, не давая дышать. Небо неслось над самой головой. Причудливые облака с огромной скоростью убегали на юг, откуда мы пришли. Местами ноги по колено вязли в мох, чуть дальше – некуда ступить из-за ягод, сплошным ковром покрывающих плато. То и дело кто-нибудь, то один, то другой, падал в сие великолепие и, как мог, насыщался им. Плато шло с небольшим уклоном вниз, к перемычке перед "головой" хребта, и, несмотря на ополоумевший ветер, идти было нетрудно, а мне так даже приятно.

Плато проскочили за два перехода. Я унес оттуда дивное чувство красоты и ощущение изобилия, невероятное в этих сравнительно скупых на дары местах. Плато прибавило мне сил – казалось, могу идти вечно, только бы под ногами, слева, справа, над головой, вокруг была та же красота – плато, агонически выгнутый Мартай, "гроб" Вольховочного и пики огромного громоздкого Тулыма, мрачно выдвигающегося зубастой стеной из дальней мари, грозные и величественные.

На очередном передыхе на нас пришел посмотреть хозяин – маленький буроватый колонок с любопытной мордочкой и живыми глазками. Походил вокруг, молча поздоровался, познакомился, расспросил кто, откуда, куда, может быть, даже пожелал счастливого пути, только мы не слышали, плюнул на предложенный сухарь – сами такое ешьте – и исчез так же молниеносно, как и появился.

Сидели в затишке, за ветром, смотрели на Вишеру и далекий Березовый. Я мимоходом рассказал, что где видно, вспомнил, как мы в прошлом году ломались на маленьком, отсюда почти неприметном гребешке между речками Зыряновкой и Ивановкой: Попали на Ивановке в жуткий бурелом, шли по реке – замерзли и измаялись болью ног, а когда Витя искупался, упав плашмя вперед, двинули по азимуту – срезать уголок реки лесом. Дети… Среднее магнитное склонение в районе Мойвы и вишерских верхов составляет 16 градусов и является хаотически меняющейся функцией наличия многочисленных полезных ископаемых. Азимут вывел к необходимости идти по градиенту, градиент завел на тот гребешок, откуда, безумно уставшие, мы любовались Чувалом, а на западе – заходом Солнца за Курыксарку, а потом впотьмах, едва не ломая ног, спускались, руководствуясь одной интуицией, к Ивановке. Орлуша, обладатель сапог, перенес нас через речку, и мы восхитительно крепко уснули на выворотных камнях и ямах ивановского берега.

Следующий, последний маленький переход шли как-то тяжело, кроме, наверное, ломившего впереди Бачева и меня – до сих пор левитирующего. Да и левитация начала спадать. Прошли полчаса, я объявил передых и начался очередной совет в Филях, на котором было решено перевалить маленький бугорочек справа и бежать вниз спать, не пытаясь дойти до конца хребта. За бугорочком был внизу известный с прошлого года приток Вёлса, полутораметровый ручеек, гарантированная вода, и места там не так, чтобы очень, но жить можно.

Люди, пока шел Совет, ели чернику с голубикой и встретили решение Совета удвоением скорости пожирания, но прозвучала команда – по рюкзакам!– и мы покатились с ветреного плато вниз, в тишь, гладь и божью благодать.

Сначала не хотели падать низко – был резон остановиться повыше, чтоб поутру меньше набирать высоты. Но ручей, бойко журчавший год назад, представился сухой полузаросшей кровохлебкой стежкой. Кровохлебка – верный маяк – точно показывала места, насыщенные водой, но ни в одном из них и не журчало. Пришлось идти вниз, к ручью, продираясь сквозь тальники. Подошли, перешли, упали – устали… Мы с Бачевым обежали кусочек к югу метров 300, Артем со Славкой поднялись к северу – нет места, где палатку поставить, и все тут. Но чей-то взор упал на стоящую рядом с местом падения здоровенную ель, метров тридцать, наверное, высотой, а под ней – ровная сухая площадка, как раз два на два. Начали ставиться. Тут немного взморосьнул дождь, но скоро кончился, а под еловым зонтиком даже полиэтилен натягивать не стали – зачем?..

Развели костер. Достали тросик, припасенный Артемом для подвески котлов, и на пару с Витькой тихо заматерились. "Тросиком" оказался кондовый восьмимиллиметровый стальной шкерт плотного плетения. Обвивать его вокруг чего-либо Артем, видимо, полагал с помощью забытой дома кувалды. Но мы боролись до конца: пытались завязать шкотовый узел с веревкой и подцепиться к дереву, пытались то, пытались се. В конце концов шкертик был оставлен ржаветь на кусту в назидание потомкам, а над костром прилажена березовая дубина. Тут же выяснилась нехватка крючков. Весь поход в ручку одного из котлов пришлось продевать палку – крючок оказался только один. Ругал Артема вслух, себя – про себя: тоже мне, спец…

Дальнейшее помню плохо – сказалось дневное левитирование, бесплатных пирожных не бывает – надо же когда-то и устать. Ели в палатке, пили чай с родиолой, много – сколько лезло. Уснул я быстро и крепко.

Ночью, после разбудившего меня барахтанья, к выходу двинулась некая тень, и в палатку поплыли кружки с чаем. Я моментально ощутил сухость в горле и затребовал кружку и в наш угол. После дальнейшего посещения некоторыми членами общества кустов сон продолжался.

7.00 – подъем дежурных.

8.00 – 8.30 – общий подъем, завтрак (в 8.29 вылез В.Б.)

10.33 – выход 345° – 10.40 – 30° – 10.50 – 0° – 11.00 – плато – 11.10 – 30° – 11.26.
11.54 – 12.40 – впадина, болото, перекус.
14.15 – вышли – 14.25 – тропа 32° – 14.29 – 25° – 14.41 – 30° – 14.47 – развилка, разведка. Край Вольховочного 344°, "пик" 114°, Ишерим 356°.
15.35 – 16.22 – средний азимут 20°.
16.36 – болото – 16.58 – 17.03 – переправа Лиственичная – 17.10 – переправа Мойва.
20.10 – ужин
23.30 – отбой.

Время : 3.32

Переходы : 5

Раб. время: 6.37.

Утро было светлое и солнечное. Дежурные вылезли вовремя, довольно оперативно сварили вермишель с сублимясом и затрубили подъем. Но вот подъем трубился с трудом. Артем выскочил сразу – в спальнике он был третьим, я, поразмыслив после прошлой ночи, удрал из общества Бачева с Баевой под бок к Грищенко, а Артем – на мое место. (Да, да, да, зря я это сделал, но тогда ж я этого не знал!) Потом вылез я и схватился за кинокамеру. Появилась Настя, вся разоспавшаяся и, что называется, этакая.

Сел есть. Сублимат после тушенки шел плохо, хотя сварено было нормально, а масла я не пожалел. Компот оказался тоже ничего. Или чай? – уже не помню, питие всегда идет неплохо.

Вынырнула Маленькая, подозрительно лохматая (интересно, что это я вытворял ночью? Или не я? М-да…) Села есть. На пару с Баевой обложила культурными словосочетаниями пищу.

В 8.29, согласно хронометражу, вылез и Витя со страдальчески помятой физиономией. Пить вчера мы не пили – так, когда разливали чай, для сугрева плеснул по полколпачка на кружку. Но видео у него было, как после десятидневного запоя, а про аудио я вообще промолчу.

Утренние процедуры приема пищи, умывания, расчесывания и посудомойства длились долго. Я вспомнил про сломанный бинокль (Артем уронил, а в нем оптическая ось не на подшипниках – святым духом держалась), с помощью ножа залез в него и, себе самому на удивление, довольно точно свел оси монокуляров. А и сделаешь, как прижмет…

Наконец, все умывальные процедуры окончились. Я перемотал пленки. Палатка была выпотрошена и рухнула. Начались сборы. Тянулись они тоже весьма долго. Не знаю, почему, но меня это страшно раздражало, хотя первые дни я держался, допуская лишь замечания в виде неуклюжих едкостей. Может быть, все было потому, что только месяц назад, на Кавказе, я находился в группе состава 9М + 1Ж, где сборы с бивака проходили за полчаса, а для надевания рюкзаков после перекура требовались секунды? Вообще, я считаю вопрос мелочной дисциплины принципиальным, не знаю, правильно ли это, но такой уж бзык, куда денешься.

День занимался чудесный. Сверху вздымалось светлое серо-голубое, вернее, белесо-голубоватое небо, дул слабый ветерок. Вокруг простиралась вдохновенная картина чувальского предгорья, изредка закрываемая проламываемыми кущами тальников. Краски не были ни яркими, ни приторными, ни чересчур тусклыми – так, небрежно и несильно, блестит червонное золото. Чувал извинялся за прошлый год, когда мы держали азимут, потом градиент, потом опять азимут в сплошных облаках и изредка начинающейся мороси, и, в конце концов, остановились на ночлег на чрезвычайно ядовитой от зелени полянке в двух прямых переходах от Мойвы.

Перед выходом на плато наткнулись на остатки нарт и старую стоянку – видимо, стояли несколько лет назад (или десятков лет? здесь все удивительно сохраняется) оленеводы. На нартах они успешно ездят по травянистым дорогам, плато и даже по курумам. Не догадались сразу осмотреться – наверняка именно оттуда шли дорога к Мойве, на которую мы рассчитывали попасть, пробежав до конца хребет.

Чувал пересекли за один 55-минутный переход. После вчерашнего дня здорово чувствовалась усталость – девчонки попадали в жиденький черничник и долго не могли встать. Особенно "старалась" Настя, довалявшаяся в одной физкультурке до того, что Бачеву пришлось укутать ее курткой. В поглощении ягод участи она не принимала.

Дальше начались "прелести" участка между Чувалом и Мойвой – перемежающиеся поляны, тальники, лес, болотца с клюквой и без… Он действительно здорово помотал нас, этот участочек, что в прошлом году, что в этом – так разительно отличие ровного, асфальтированного плато и листвениченского чернолесья (здесь, после водораздела, верховья и водосбор маленького притока Мойвы – речушки Лиственичной).

Примерно через пятнадцать минут эти прелести разгулялись вовсю. Стенаний не слышалось, но они висели в воздухе. К тому же в руководстве возникли некоторые мелкие тактические разногласия по поводу конкретных "цепляемых" ниткой маршрута полян, азимута и скорости. По первым двум пунктам разночтения оказались невелики, но убегал Витя здорово, не догонишь. Дамы были недовольны.

Выскочили на ручей среди густого и обильного ягодника на очень корявой мокрой местности. Дружное "Ах!", смешавшее утомление и желание повитаминиться, заставило меня после некоторых колебаний объявить перекус. Рановато – после двух-то переходов – но кто его знает, как там дальше вода и прочие мелочи, а здесь хоть и течет со всех сторон, места сухого на земле нет, зато – пей не хочу. Да и общество явно на сей день не настраивалось идти дальше Мойвы. Так-то бы я на настроения и плевал, но общество в этом отношении возглавлял Бачев, а не считаться с ним я не мог. Кто еще и с кем больше считался…

Весь этот день почему-то ужасно хотелось пить, и бедный ручеек сначала определенно не понял, что с ним пытаются сотворить – не то испарить, не то перекачать, о чем он раньше, по своей таежной простоте, и знать не мог. Его пили. И как пили! Вот и говори потом, что если не водка, то много не выпьешь… Поубавив в нем воды, стали расстилать пены, готовить место для обеда. Тут всегда возникали конфликты: никто из пеноносителей не хотел пачкать свою, чтоб потом не пихать грязную в рюкзак. В таких случаях всегда первым выручал Артем, а потом срабатывало стадное чувство. Артем вообще, похоже, неплохо понимал свое положение в группе. Это иногда оказывалось совсем не лишним, за что я ему бывал весьма благодарен.

Достали КЛМН, разделили сало, открыли сгущенку и до поры поставили подальше, развязали мешки с сухарями. Артем сала не ел. Оно и действительно плохо шло на жаре с ограниченным количеством хлеба, но он его не ел принципиально. Проблема на каждый сухой перекус – и чем же его кормить? На сей раз выделили побольше хлеба и халвы, хотя и возник каламбур, что ему бы еще кой-чего на букву "Х" выделить и о методе выделения, чтобы впредь жрал, как все. До прямого насилия не дошло.

Ушли и сало, и халва, и вода, сколько в кого полезло, и опять начался вчерашний маразм – "поспать!" Маленькая шустро откатилась в сторонку, и началось… Разошлись. В финале Витя в принудительном порядке обцеловал Настю и Юлю Большую, предварительно, сидя на обеих верхом, и расшлепал по мягким местам. После чего я попытался изобразить командирский тон, не знаю, хорошо ли получилось, и рёк: хватит. Больше таких "пересыпов" не будет. Как ни странно, со мной согласились.

Сбирались опять очень долго. И почему людям так нравится копушничать? Оттягивают переход? Так ведь смысла нет: отодвигается и конечная дневная цель – бивак и спальник, пройти-то переход все равно надо. Пошли и, буквально через несколько минут, на болоте налетели на колеи тропы, вернее, санной (нартовой?) дороги. На болоте росла клюква, а меня сразу после начала перехода так потянуло пить, что я моментом смахнул десяток крупных белых сочных ягод, хрустко плотных и пахнущих свежестью, и констатировал вслух полную съедобность незрелой клюквы.

Витя долетел по дороге до развилки и остановился. Сбросили рюкзаки; Бачев и Симоненко пошли в разведку, а я, отойдя в сторонку по малой надобности, приметил "покляпыя березоньку" и вскарабкался на нее.

Вид открылся потрясный: из леса вставали стенами Тулым и Вольховочный, за ними маячила Брусья, и высоченный Ишерим торчал двурого за гробовидным Вольховочным, и громоздкий, приплюснутый Пу-Тумп бычился совсем рядом, за тем самым "тычком", венчающим водораздел Вёлса и Мойвы, на котором мы прошлый год провели полтора часа, пытаясь сверху в просветы между сплошными облаками хот что-то рассмотреть. Пу-Тумп мы тогда увидели, но Вольховочный – нет, и сколько ж радости было на следующий день, когда, выйдя к Мойве, мы, наконец, правильно сориентировались, поняли, что на косой десяток километров ближе к цели и усердно ломанули вперед! Радости хватило на то, чтобы в лоб взять хребет, полюбоваться закатом солнца за Тулым и волей Божию найти воду в районе одинокой кучки кустов в зоне альпийских лугов.

Вернулись разведчики; произошел небольшой Совет в Филях, в течение которого незаинтересованная половина общества находилась в отпаде. Потом взвалили рюкзаки и через пять минут, потеряв так тщательно разведанную тропу, вылетели на здоровую поляну с тем же видом, который я наблюдал с березки. Поискали тропу – нет. Витя предложил искать дальше, но мне надоело, взял "штурвал" в свои руки и через переход по Бог весть какому азимуту выскочили на лиственичные болота. В продолжении этого перехода я вполне разделял мнение Бачева об отстающих. Шел я своим темпом, не спеша, но остальные почему-то все время так и стремились отстать, а на лицах, особенно на некоторых, было написано явное недовольство, хотя, может, это и поклеп, показалось. Однако, спустя чуть-чуть времени, сказал себе: "Стой, @#$$@#!"– и стал старательно выдерживать темп Юли Маленькой. В этом темпе, перепрыгнув в очередной раз Лиственичную, мы и вышли на болота.

Лиственичные болота – средних размеров аэродром с приятной желтой травой и водой по щиколотку, длиной около 2,5 км и точно не установленной шириной. В прошлом году волей Божией мы выскочили на них и вчесали со страшной силой до самой Мойвы, не останавливаясь. На сей раз долго передыхивали на краю, подтягивали шнурки, доедали шишки, а нас ела мелкая мошка. Вид у всех, как показали отснятые там кадры, был ого-го, после вчерашнего лома и сегодняшнего дурацкого пересыпа. Мелочь, а так из колеи выбрасывает!

Болото промелькнуло без особых интересных моментов, ровно и спокойно. Я вел и чуть было не угодил в бочаг, но, опустив туда ногу по колено, раздумал погружаться глубже, вернулся и обошел. Поясные ремни из соображений безопасности держали расстегнутыми. Правда, я опять начал разгоняться, и уже здорово разозлился на тормозящих – мне и сейчас сдается, что шли они там вполсилы, а, впрочем, какая там сила, где ее взять…

Пару раз из-под ноги выпорхнули две здоровенные светло-коричневые куропатки с белыми хвостами, похожими на махровые пионы. Такая досада – безоружность: они такими аппетитными казались, эти птички… А потом по лесу с реактивным звуком сквозь ветки прошелся глухарь, но на глаза нам не попался.

Поворот – Лиственичная. Поворот – яр – Мойва. Приплыли, тапочки.

Мойву перешли вброд ниже колена. Галька на правом берегу была сухая и гладкая, а здоровенный выворотень так и ждал нас с прошлого года. За такую услугу щепать на костер его не стали, а отправили всех "сапожников" – Славку с Юлями – на левый берег, в лесок за сушиной. Тем временем я извлек свою "заветную" алюминиевую фляжечку, в которой еще с Кавказа плескалась "Пшеничная", и раздал по два колпачка для сугреву. Настя скромно уточнила: "Мне один",– я настаивать не стал. Потом переоделся, достал свои волшебные шестимиллиметровой толщины шерстяные носки, влез в легонькие кеды и почти воспарил. Поставил палатку – один, никто почему-то не захотел помочь, но "Лесная" тем и хороша, что ставится водиночку при любых атмосферных условиях. Потом кинул на траву спальник – подсушить – и заметил, что Баева, сидя на пеньке в мокрых ботинках, стучит зубами. Отпустил язвость по поводу того, что надо пить столько, сколько наливают, и получил в ответ возмущенное: "Ну так давай!" Глотала она не закусывая, хотя есть хотелось. Потом улегся на спальник и стал размышлять о том, как хороша жизнь, если лежать зубами к стенке, а если не зубами и не к стенке, тады ваще. На том мои глубокомысленные размышления и прервали – пришел Симоненко, принес лесинку и пару сучков, бросил оземь, запаха не унюхал и пошел за второй партией. Витька начал разводить костерок. Похоже, ему было холодно – он закутался в штормовку и даже натянул капюшон. А может, усталость вылезала.

Почва под ногами – сплошная мелкая слежавшаяся галька, гвоздя не воткнешь (намаялся я, палатку ставя), и котелки поставили на землю, обложив чурбачками. Закипали они долго, но варилось быстро, и скоро мы уже рубали нехитрый, начинающий уже надоедать супчик. Впрочем, в этот – последний! – раз в нем еще плавала тушенка, а не только сублимат. Съели. Меня перестало тянуть в сон, побродил по близлежащим кустам (они чертовски хорошо просматривались, пришлось утопать далеко-далеко) и вернулся к костру. Здесь Славка сушил свои сапоги и обучал этому искусству Маленькую.

— Берешь камушек и – в костер, а потом, как накалится, в сапог.

Юля поняла буквально и, взяв двумя пальчиками раскаленный камень, донесла его, с метр, до сапога и кинула туда. И только после этого удивленно завопила "ой".

Из сапога шел дым – горел изнутри. Сапог спасал я. Пальцами занимались девочки. Ситуация выглядела комично, но только не для Грищенки. Cильного ожога она не получила, а болеть – болело, конечно. Синдром замедленного въезда…

Потом девчонки пели (я посидел и с удовольствием послушал, но голос меня к вечеру напрочь пропал), потом повторился процесс питания, потом полезли спать.

В палатке Юля Большая разминала всем желающим плечи. Получалось у нее хорошо – прошлый год вообще числилась штатным массажистом, вот и в этом продолжила. Но мои плечи разминки не требовали, и, кроме того, существовали некоторые соображения, по которым я на массаж не напросился, а тихо лежал-полеживал в стеночке. Попова завершила свое святое дело и велела Маленькой, сидящей у двери со свечкой в забинтованной руке: "Ну, гаси!" Грищенко ответила: "Ага",– и аккуратно взялась двумя пальцами здоровой руки за огонек свечи, подержалась, ойкнула и отпустилась. Бачев чертыхнулся и дунул из своего угла так, что свеча мигом погасла.

Бедная Маленькая! Меня всегда интересует такой вопрос: если бы новички знали, на что идут (а они этого никогда не ведают, заочно сие знание не передается), пошли бы они? Ведь, фактически, приходится жестоко ломать себя – свою немочь, "тормоза", желания, привычки, плохое настроение… Это затруднительно каждый раз, мне пока кажется, что к такой довольно-таки грубой ломке вообще привыкнуть нельзя, но, Бог мой, как же это трудно впервые!

Сначала было жарко: общество вылезло из спальников, потом попарно заползало обратно – быстро холодало. Последними залезли Грищенко и я.

Утром с полиэтилена палатки скалывали лед – намерз за ночь.

7.00 – подъем дежурных
8.25 – 9.35 – общий подъем, завтрак
11.05 – выход, болото, 340° – 11.17 – лес, 330° – 11.56 – привал.
12.09 – 12.30 – подъем.
13.10 – 13.43 – переход.
13.46 – 14.03 – траверс первого тысячника – 14.33 – 14.38 – перекус.
16.16 – 16.27 – тр-с 2 тысячника – 17.09.
17.30 – 18.10.
18.40 – 19.25 – вода.
21.00 – ужин.
23.30 – отбой.

Время: 4.45

Переходы: 7

Раб. вр.: 8.20

Утром на полиэтилене, между ним и тканью палатки, оказался лед – намерз за ночь. Однако, само утро было теплое и до боли в глазах солнечное. Небо, в отличие от вчерашнего, синее-синее. Вчера его белесость то казалась нервно-напряженной, то придавала ему умудренность и как-то старила (насколько это понятие вообще применимо к небу), сегодня же оно просто глубокое и спокойное. Редкие глаза выглядят столь глубокими, как небо над Мойвой в то утро, и нечасто увидишь в них искру такой чистоты, чтоб могла соперничать со светлым матовым блеском редких облачков на этом небе. Тулым и Вольховочный неестественно красиво поднимаются из-за гущи лесов, загораживая небо, и насыщаются его таким земным, мягким и сильным синим светом. Мойва хрустально-прозрачна, и зелень березок свежа, как в мае. Впрочем, хватит – прозы на берегу Мойвы в то синее утро тоже хватало.

Начать с того, что ни в этот день, ни в следующий, к моему стыду, я не помню, как, при каких обстоятельствах и во время каких фоновых событий вылезал из палатки. Остались только урывки, не составляющие цельной картины. Не то я спал… впрочем, сегодня будильник запищал, я услышал, но продолжал лежать в полусне – дежурные, поди, и сами встанут. Минуты через три мое сознание окончательно покинуло нирвану сна и вернулось ко мне, и я хрипло скомандовал дежурным доброе утро, не оправдав надежды Баевой, тоже слышавшей писк часов, что я сплю, и можно подремать еще минут двести. Короче, самого утра я не помню. Память возвращается только с момента разгара сборов, потому что от их разгара, то есть с того времени, как мой рюкзак был уложен и стоял, готовый водрузиться на меня, до выхода снова прошла чертова уйма времени, что меня опять разозлило, и еще более, чем вчера. Вообще, что-то, наверное, странное со мной было. Например, меня страшно бесило то, что Витя предпочитает задействовать к сборке своего личного рюкзака всех и каждого, делая вид, что сам он ну никак не может его уложить. Спальник они укатывали с Артемом, полиэтилен складывали со Славкой, рюкзак упихивали с Настей… В результате он же костерил Темку за долгую укладку рюкзака. Я бы для себя… нет, за оскорбление, конечно, не счел бы, но и особого приятства не имел от демонстрации своей беспомощности. Впрочем, Карнеги утверждает, что люди хорошо относятся тогда, когда осознают свою для вас значимость, ценность и необходимость.

Наконец, собрались; пошли. Я предварительно поимел разговор с Витей о темпе движения, и он обещался в зеркало заднего вида следить за сзади идущими. Первые переходы он честно соблюдал уговор: Маленькая больше, чем метров на двадцать от него не отрывалась.

Пересекли болото, на его краю решили: не брать хребет в лоб, а попытаться выскочить на седловину между "столовой" частью и куполообразным тысячником. Взяли азимут, двинули дальше. Первый переход шли очень хорошо – свеженькие!– и ушли далеко. Остановились. Настроение было веселое. Юля Большая захотела массажа болящих плеч, Слава сказал – пожалуйста, взгромоздился сверху, положив ее лицом вниз на землю и приступил. Артем рядом уложил Настю и повторял славкины телодвижения. Массаж был с приговором и использованием всех массажных средств от пальца до кулака с размаху. Дамы визжали и были очень довольны происходящим.

Через двадцать минут после передыха мы выскочили на гольцы, и Витя попросил четверть часа, чтобы одеть ботинки.

Красные мхи Вольховочного!.. На сером курумнике – кроваво-красные острова мхов, уникальное явление, нигде нет – только на южном склоне Вольховочного. Неестественно красные и притягивающие взгляд, вперемешку с буро-зелеными пятнами черничников и металлической зеленью брусники. Бог не скупился, воистину, создавая Урал.

Произошло очередное падение в бруснику и чернику. Слава произвел "наговорной" массаж Юле Маленькой по несколько сокращенной программе и упал тоже. Я пудрил мозги Баевой: ночью из их угла прослышивался некоторый шепоток, и, хоть сквозь полусон, естественно, не разобрал ни слова, сделал самую загадочную из имеющихся в запасе физиономию и, для начала, сообщил, что сегодня ночью слышал много, много интересного… а сам наблюдал на настином лице бурно меняющиеся градации красного цвета. Ну, попал бзык: покрутил ей извилины, а потом резко свернул на какую-то левую тему, и Артемий вовремя подошел. А еще мы, конечно, беседовали о простирающихся перед нами красотами – длинным, зловещим вытянутым Пу-Тумпом, тычком, покатым Чувалом, повишерским лесом…

Витя одевал ботинки, с перерывом на ягодный сбор, разговоры и экскурс в лес, сорок минут. После этого общество с видимым неудовольствием подлезло под мешки, вскряхтело, и мы тяжело потащились вверх. Подъем был некрутой, хотя – как сказать: местами градусов до тридцати, как эскалатор в метро,– но оказался довольно трудным для нас. Витя впереди перестал реагировать на отставания Маленькой и часто изображал локомотив, потерявший состав, а я – в потерянном составе – проводил политинформации на тему: быстрее потопаем, меньше убежит… Как ни странно, иногда политинформации имели действие.

Вылезли на плато, вздохнули раз сто (нормальный цикл вдох – выдох занимает 4 секунды, дышали мы, конечно, учащенно) и двинули дальше. Бачев прицелился на маленькую терраску на скате первого куполообразного тысячного возвышения и – больше скорость, меньше ям. Группа невесело потянулась за ним. Я передвигал ноги и обозревал окрестности.

Окрестности того стоили. На севере северо-западе хаотично громоздился большой и грозный Ишерим, круто обрывавшийся юго-западным склоном в черно-зеленую тайгу. На западе стеной стоял Тулым с двумя главными вершинами – острой и гребешковой, под которой белой заплаткой маячил снежничек. Подошва Ишерима тоже была усыпана маленькими белыми пятнами. Справа, на востоке, и сзади поначалу были Капкор-Не-Тумп и Пу-Тумп, потом их закрыл траверсируемый тысячник.

Остановились на перекус, пройдя над тем тестом, где прошлый год ночевали после "перевала" через "стол" Вольховочного – округлая крутая осыпь, глубокое русло-сухоток, маленькая площадка, заросшая высокой травой вперемешку с иван-чаем на самой границе леса. Место по внешнему сходству на одном из слайдов, было окрещено буквой Ж – уж очень оно напоминало сверху, с хребта, эту анатомическую точку, слегка деформированную оползнями.

Артем с Большой Юлей отправились вниз за водой. Баева с Маленькой где стояли, там упали. Их перенесли на пены за рюкзачную стенку – было тепло, но поддувал ветерок сверху. Общество погрузилось в сон. Со Славкой еще нашли сил сбегать немного вниз посмотреть, где же наши водоносы – они сильно задержались – потом поднялись назад и тоже упали. Витя все не хотел встать, достать и нарезать сало – лень подниматься. И резать тоже лень. Высокое небо располагало к философии, а от нее в нашем состоянии один шаг до сна – вот и щемали, кто как умел.

Пришли уставшие добытчики – по-моему, они добрели, сами того не поняв, чуть не до Ольховки, пока нашли воду. Высказал им благодарность за спасение личного состава от жажды, выговор за нарушение приказа – поискать воду рядом – и занялся обедом. Съели по сырку "Янтарь" (и то, в общей сложности, сырка два спараболизировали вниз в недоеденном состоянии) и, кажется, печенье вприхлебку с водой. Шло плохо, мы уже устали, и кабы знали, что еще впереди… Ох, с какой неохотой все лезли под рюкзаки!..

Дальше, как всегда происходит на однообразно-трудных переходах, один из них в памяти наползает на другой, и трудно раскопать в своей голове, как что случалось на самом деле. Одно бесспорно – было трудно. И тогда, когда проходили терраски, и дальше – двадцатиградусный траверс по вытянутому второму тысячнику, и когда обогнули его угол. Солнце покатилось к закату, все лежали с убитыми лицами на зеленке. Мы с Бачевым выдвинулись вперед, откуда открылся вид на Ойку и перемычку ишеримского массива, и жарко спорили, как идти. Витя хотел траверсами, теряя немного высоту, слететь вниз, проскочить остаток тысячника по зеленкам у подножия и наискосок пересечь перешеек с выходом на его дальний угол. Я соглашался с траверсами и зеленками, но хотел затем немного подняться на ближний угол перешейка, у самого тысячника. Бачев переспорил. До сих пор ругаю себя, что уступил – возможно, стоило воспользоваться командирскими правами, продлить и без того бесконечный день на один переход – выйди мы на плато перешейка, волей-неволей пришлось бы бежать до Малой Мойвы, и на следующий день вышли бы на Ишерим, и скатились бы на Хомги, и нормально ушли бы дальше – тремя часами разошлись мы с погодой! Или же все убились бы на этом последнем (конечно, самом трудном переходе) настолько, что неделю не в состоянии рукой двинуть, а там – ползком на Анчуг… Мечтай, дурень, мечтай…

Траверсом склона сделали два полных перехода. Вымотали огромное количество сил, несмотря на получасовой перекур между ними, когда все желающие – а было их немного – объедали очередной черничник, а большинство просто лежало. После следующего перехода возникла идея куснуть чего-нибудь и сделать еще один, до перешейка, или выскочить на Вёлс. Чтобы перекусить нужна оказалась вода, и Витя с увлечением занялся разгребанием камней на довольно сухом месте. Мы с Артемом спустились пониже, слушая явственно нарастающий журк, порыскали там, тут, и, наконец, нашли метрах в двадцати ниже по склону. Наверху тем временем споро работали, большие бульники разлетались далеко. Объявили о находке, Витя потребовал у Насти своего публичного целования якобы за отыскание воды, и зафиксировать процесс в кино. Мотив, скажем весьма мягко, не совсем обоснованный, но целование Баева выполнила, а я отснял.

Потом, после некоторых колебаний, решили не ходить дальше, а ночевать здесь – благо, дрова и вода налицо. Общественность воспряла и дунула вниз на выбранную наскоро площадку.

Пока ставили лагерь, я, убедившись, что моя помощь экстренно не требуется, взял метров 50 наверх и затрясся от досады. Предо мной расстилалось ровнейшее плато типа "аэродром", мелкотравянистое, с редкими включениями курумника. Даже при нашем теперешнем состоянии и полностью иссякшем энтузиазме, мы шли бы здесь минимум в полтора раза быстрее, чем траверсами. И, конечно, никакого намека на воду – или спускайся вправо, на Вёлс, или вперед, на Малую Мойву – все ближе к Ишериму, от которого нас сейчас отделяла широкая лесистая котловина и стена юго-восточного склона горы, крутая и, возможно, осыпеопасная. Идти на восхождение здесь в лоб?! – не рискну. Да, все же дурак ты, товарищ руковод…

Внизу неспешно, но уже отработанно, а значит, быстро, ставился лагерь. Все занимались своим – кто делом, кто узаконенным отдыхом. Начинало темнеть – поздно сегодня закончили ходовой день. Закат солнца за Ишерим навевал тоску: медленно меркнущее холодное бледно-багровое зарево…

8.40 – подъем дежурных.
9.50 – общий подъем.
10.15 – завтрак.
12.46 – 13.00 – плато – 13.36.
13.56 – 14.25 – обход котловины.
14.40 – мороженое.
15.16 – 15.53 – траверс с подъемом.
16.03 – 16.27 – перевал – 16.31 – спуск – 17.10 – вода.
17.23 – постановка лагеря.
20.10 – посвящение, ужин, песни.
20.30 – массовое попоище.
22.00 – отбой.

Время: 3.40

Переходы: 4

Рабочее время: 4.38

День намеревались провести отдыхаючи, слишком уж вчера вымотались. А я для себя решил, обозлившись на скоростную невменяемость Бачева, идти впереди самому, потихоньку, не разгоняясь.

Утро походило на вчерашнее, такое же солнечное, но небо белело, как над Чувалом, и на большой высоте пробегали облачка.

Витя не стал джентельменничать и, разведя костер, предоставил Маленькой делать с рожками все, что угодно. Вышло съедобно и не подгорело.

Поев, я еще раз поднялся на плато: три четверти дневного пути просматривались, как на ладони. Одну четверть составлял проштурмованный в прошлом году пфальц – впадина, образованная истоком Вёлса. В прошлом году мы, отсидев день под дождем, подошли к ней, посоветовались ("В лоб? Обход?" – "В лоб!" – "Ну, в лоб!"), пересекли ее и вылезли на муторный траверс котловины Вёлса под Ойкой-Чакур.

Собирались как всегда – долго и со вкусом, с обходимой взаимной помощью и медлительной аккуратностью. Ей-богу, нет никакой охоты на этом останавливаться.

Пошли. Я молча, ничего не объясняя, встал впереди. Даже не знаю витиной реакции, в сущности, он ее не проявил. Шел я медленно, прямо по градиенту. Как начал подходить к плато, завалил курс влево и медленно же стал набирать скорость, все время наблюдая за дистанцией. Группа шла плотно, постепенно разгоняясь. Интересно, что у меня за ненормальность такая – чтоб группа держалась обязательно плотно? От слова группа, что ли? Здраво поразмыслив, не отбросить ли сию идею-фикс, ни к чему она, пожалуй… однако, хорошо, когда толпа идет группой.

К концу перехода набрал почти что нормальную скорость, не снижая ее вылетел на небольшой осыпной обрывчик терраски – Маленькая не отставала, только на подъеме один раз несколько удалилась от меня.

По пути попался маленький, метров двадцать, останец, торчащий из плато. У меня мелькнула шальная мысль, и мы сфотографировались все вместе на этом останце. Кстати, снимок оказался единственным, где были все семеро. Единственный слайд за поход.

Потом мы с Артемом сбегали на край терраски, посмотрели вниз, на исток, вперед, на перемычку между Ялпингом и Ойкой-Чакур, я мысленно наметил путь по маленьким уступам склона перемычки. Внизу белел снежничек – а не поесть ли нам мороженого? Сгущенка еще есть, кажется. Да, должна оставаться.

Вернулись, вперлись под рюкзаки. У меня здорово разболелось колено – саданулся на останце, когда спешил занять свое место, а автоспуск медленно жужжал. Пошли, нырнули в пфальц, решив идти его не совсем в лоб, а наискось к северу, чтобы меньше терять высоты, и оказались на мокром зеленом болотничке – самый исток Вёлса. На северо-западе за небольшим поднятием угадывалась долина Малой Мойвы. Да, выйди мы вчера вовремя на плато, один хороший переход – и, может, спускались бы на север, а не на запад.

Взяли засечку на снежничек и начала карабкаться траверсом вверх по перешейку. Когда, по прикидке, оказались над снегом, я дошел до удобного для сидения места и огласил идею мороженого. Инициатива наказуема: экспедиционный корпус, направленный за снегом, составили Симоненко и я. Спускались бегом – не терять же времени, а здоровье позволяло. По курумнику я бегаю хорошо, но Славка отставал ненамного. Выскочили на белую линзочку, набрали жесткого крупнозернистого снега в Бачевскую кружку и мой ковшичек, я еще умудрился прочертить снежник наискосок глиссером, прямо как на Кавказе, и двинулись обратно, наверх. Поднимались быстро. Славка проявлял чудеса наблюдательности, здорово корректируя траекторию. Мимоходом заметил:

— Сегодня Маленькая что-то жаловалась, говорила: "Уберите от меня Затонского"… Ты уж это – имей в виду.

— Ладно, спасибо – буду иметь,– интересно, чем я ей сегодня ночью досадил? Беглый анализ ничего не дал, как, впрочем, и дальнейшие беспокойные размышления.

Вернулись, раскидали по мискам снег и залили сгущенкой, сначала одной банкой, потом пришлось открыть вторую. Поглощалось так себе: уж больно грубый снег. Да и какой еще снег может быть на Урале в августе?

Следующие сорок минут пути были, пожалуй, физически самыми трудными за весь поход. Перемычка между грядой вершин Ойки и ишеримским массивом, горой Ялпинг, с юга является перевалом 1А девяносто шестой пробы, осложненным исключительной крупностью осыпи. Подъем очень тяжелый. Так всегда кажется, что седло перевала при приближении к нему убегает, прячется за новые, невесть откуда вырастающие гребни, терраски и платушки, но уж очень долго мытарил нас перевал Ялпинг. Пришлось устроить передых, после чего я плюнул на все траверсы, повернулся в лоб, и через десять минут оказались точнехонько на плоской нижней точке мшанистой седловины.

Гулял ветер. Тучи пачками проносились над головами. Скинул рюкзак; мокрая спина заледенела. Впереди открылся неизвестный путь. До сих пор мы топтали торную с прошлого года дорогу. Но тогда, пройдя всю перемычку траверсом, мы заложили лихой перевал в густых облаках через – сдается мне – главную вершину Ойки-Чакур или где-то очень рядом. Сейчас вдаль простиралась плоская, немного наклоненная к северу долина реки Хомги-Лох-Я, слева ее сжимали отроги Ишерима, справа – Ойки и Молебной, впереди, в дымчатой дали, поднимался нож Муравьиного камня, по описанию – сверху острый и обрывистый. Долина Хомги сверху – от розового до слабо оранжевого цвета с вкраплением черно-зеленых кущ можжевельника. Другую растительность поблизости рассмотреть не удалось – деревьев не было.

На перевале простояли четыре минуты, потом начали спуск до ближайшей воды с дровами. Спуск ничего сложного не представлял – выцветшая "зеленка" с полосами слежавшегося курумника. Там, за перевалом сзади, был конец лета. Здесь, в узкой и влажной долине – разгар неумолимой холодной осени.

Вода не выдала себя журчанием или блеском. Она стояла в облицованных камнем ямах, такая чистая и прозрачная, что ее трудно было заметить. Текли и небольшие ручейки, но тоже бесшумные и незаметные. Вообще, в долине Хомги стояла неестественная тишина, укрепляемая со всех сторон горами, снизу – глухим мхом и плотными дождевыми тучами сверху. Здесь можно кричать в голос – никто не услышит: до людей далеко, до Бога – высоко.

Долго искали площадку под палатку, старались найти поровней, помягче и посуше, придирчиво притаптывали ботинками мох и глядели – потечет или нет. Нашли, поставили со Славкой палатку. Витя вырубил пласт мха метр на метр, отнес его в сторону, а на оголившемся месте стал разжигать костер. Дул ветер, пламя металось по плоским принесенным "для основания" камням и с немыслимой скоростью пожирало сухой можжевельник. Ветер усердно рвал полиэтилен, хлопал им по палатке, завывал в ушах, но звук растворялся в глухости долины. Изредка капало. Артем попросился сбегать на Ойку, я отпустил. Сам принялся помогать Бачеву рубать кустики на дрова. Кустики поддавались исключительно плохо; у него заготовка шла немного лучше, чем у меня. Потом мы присели у костра, плавно охватывающего факелом пламени умело поставленные котелки, и стали обсуждать идею посвящения контингента в туристы-двоечники. У нас это была уже третья "двойка", первую мы прошли в мае по воде, вторую – в июле по Кавказу, а у всех остальных – первая. Идея возникла вследствие посвящения нас в мае в туристы-водники. Ритуал упростили, отказавшись от целования портянки руковода и традиционного пинка под зад сапогом, оставили клятву, ложку водки и отметку на щеке давленной черникой. Клятву сочинили на ходу, вышло не совсем уклюже, но приемлемо:

Личный состав выстроили у палатки, хором затвердили данный документ (бедные!..), троекратно клялись в его выполнении, после чего подходили за ложкой и ягодкой. Ложку вливал Бачев, ягоды, пять штук, самых крупных из собранных для компота Юлей Большой, давил я. Дамы были очень недовольны мной, Славка с Артемом – размерами ложки.

Забрались в палатку. Витя достал пузырь и рёк: "Будем пить." Девочки отказались. Я попросил – мне чуть, Артему налили пол-чуть из соображений возраста, Славка испугался количества, налитого ему, и половину сплавил Бачеву, у которого на мах вышло что-то около стакана, и на счет "раз – два – три!" содержимое усохло. Девочки сделали такие лица, будто им в них наплевали, и заявили, что "мы будем спать сегодня в отдельном спальнике".

Закусили ужином, ели в палатке – дуло и капало снаружи, да и с вылезанием могли возникнуть навигационные проблемы, поскольку под горячее повторили. Попили компоту. "Споем?" – "А то!" Пелось неплохо – единственный раз пошла в групповое употребление героически переносимая весь поход Поповой гитара. Одно плохо – голоса у меня не было еще с Мойвы, пить надо было больше.

Начали укладываться ко сну, пошли прогуляться партиями – сначала мальчики, потом девочки – чтобы не отходить далеко. Я вылез: Слава Симоненко стоял у угла палатки и покачивался. Направил его на курс истинный, он пошел, добрел до куста, уперся в него и, подумав минуту, полез в штаны. Артем был трезв и этим обижен. Витя вылезать не стал. Он переоделся в свои спортивные спальные трусики – весь поход спал только в них, поутру отвоевывая десять минут после подъема на их переодевание – и закатился в спальник раньше всех.

7.30 – подъем дежурных
9.00 – общий подъем
11.14 – 12.04 – траверс
12.16 – 12.59 -. Дождь.
13.20 – 14.04 – обед, дождь.
16.15 – 16.38 – разведка
17.40 – 19.10 – лагерь на Вижае
В десятом часу – ужин
24.00 – отбой.

Время: 3.10

Переходы: 5

Рабочее время: 8.56

Это был самый страшный день для меня за весь поход. В принципе, он оказался последним походным днем – оправдал он и свое число, и преждевременную обмывку похода, и непродуманную клятву о "ни одной дороге", и мою (со зла-то) неуемную на сей день настойчивость… Такой уж был шестой и последний день маршрута, тринадцатое августа тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, воскресенье.

Утром моросило. Проснувшись и заглушив будильник, я, к стыду своему, подумал – "еще минутку…" – и открыл глаза в 7.20. Пока еще минутка… вылез в полвосьмого.

Костер долго не хотел разводиться – дуло, и было сыро. Дров со вчера осталось мало, долго лазил по кустам, а потом, несмотря на все ухищрения отечественной химии, хранившейся в пакете Артема, долго оберегал маленькие язычки от воды и ветра, пока огонь не взревел и не стал яростно облизывать бока котелков.

Разбудил Попову. Вылезла хмурая, лясы точить со мной у нее интереса на было, засыпала еду, пару раз поворочала там ложкой, спросила: "Может быть, ты помешаешь?"- и, получив утвердительный ответ, забралась обратно в палатку.

Жорево сварилось, я заорал "подъем" и подтащил котлы к палатке. За едой вспыхнула дискуссия о том, стоит ли сегодня двигаться дальше. Поскольку мы уже отставали от маршрутного расписания, я настоял на том, чтобы сделать обычный ходовой день. Юли были очень недовольны, на что я им отвечал:

— С таким настроением только на Усьву ходить!

— Ладно, в следующий раз пойдем на Усьву!

Это меня вконец обозлило: посмотрим, куда и с кем вы в следующий раз пойдете, подумал я тогда и, для полноты картины, наехал на Баеву. Она резонно холодно заметила, что в дискуссии участия не принимала и вообще всегда делает в таких случаях то, что говорят. Пришлось экстренно остыть и признать данный тезис справедливым. Собрались довольно быстро, хоть и со скрипом. Ну, быстро – это, конечно, в сравнении. То, бывало, полтора часа, а тут – час с копеечкой. Тоже не дело, но шерсти клок, и ладно.

Первый переход шли хорошо. Я в меру злился, шел впереди, и сзади идущим здорово медленно не казалось. Общество тоже находилось не в особо мирном настроении, а разумная злость всегда не то, чтобы прибавляет сил – подавляет бессилие. Шли по азимуту, взятому вчера – на долине лежали облака. Они текли, именно текли широкой медленной рекой с перевала, лениво отрывались от земли примерно у нашего бивака и, ватный и набрякшие водой, проходили над нами, ударялись об горы, сердито морщились и нехотя, царапаясь об острые валуны, обтекали их. Молебную закрыло наглухо.

К концу перехода подошли к гольцовой зоне и начали траверс, более-менее держа азимут. В этом-то и заключалась принципиальная тактическая ошибка – идти надо было по границе горной подошвы и леса, где траверс положе, а можжевельники и прочие ногохватательные кустики в большинстве остаются ниже по склону. Да и вообще, весь этот день был сплошной ошибкой. Чьей только?..

Второй переход оказался еще веселее: мы уже проскочили отроги Ойки, впереди время от времени открывалась Молебная – подпирающая небо гора с большим могутным плечом, через которое надо было ползти. И какой дурак мне сказал, что пройти надо именно через него?! Еще одна ошибка.

Камни стали крупнее и противнее в преодолении, мокрыми и очень скользкими, и я все опасался, что кто-нибудь что-нибудь на них сломает. Особенно меня беспокоила Маленькая – она не имела достаточного опыта в преодолении таких препятствий и, особенно вначале, шла весьма неважно. Потом разошлась – научилась, но я все старался находиться неподалеку и прикидывал – за что хватать, чтобы не обидеть. Юли шли в сапогах, поэтому сцепление с поверхностью у них было аховое, как на лыжах, с ботинками не сравнить.

Нас накрыл дождь. Он начался незаметно, потом ощутимо брызнул раз, два, три и хлынул, как из бочки. Бегом выдернули маленький полиэтилен, укрылись. Рюкзаки остались за крышей, не влезли, и на них лило безбожно. Сидели кто на чем и костерили непогоду.

Посветлело, дождь перестал. Напялили рюкзаки – ох, и мокрые же они были! Хоть выжимай. Только Витя сумел спасти свой мешок от намокания – он всегда здорово заботился о сохранности вещей. Особенно своих или переносимых им.

Следующий переход задул ветерок, и к его середине камни подсохли, пошлось быстрее, тем более, что двигались с потерей высоты, целясь на обширные зеленки неподалеку от границы леса. Вышли на зеленки, поплутав среди здоровенных камней на подходах к ним. Кстати, на этом переходе возникло что-то вроде социалистического соревнования – какая пара быстрее (Артем остался без пары), и это здорово повысило скорость.Еще одна ошибка: не рационально, оказывается, на технически сложных местах ходить монолитом. Люди любят играть, и надо давать им такую возможность. Под конец перехода Маленькая устала, и мы безнадежно отставали, но перед самым привалом в нее что-то вселилось, она дунула вперед, легко догнав Артема и Славку с Юлей Большой.

Воду нашли в кустах тальника и сели есть. С завтрака остались початые пачки какао и "Малютки" и кто-то – не помню сейчас, кажется Бачев – догадался сделать "крем", смешав эти два ингредиента с небольшим количеством воды. Не скажу, чтобы штука вышла здорово питательная, но на сладкое, для разнообразия, ничего, особенно, если всыпать туда сухарной крошки. Поели, закусили черникой – отменный кустарник оказался совсем рядом. Потом я оглядел юг и посоветовал приготовить большой полиэтилен. Пока его доставали, ветер рванул несколько раз и мягко стих. Верный признак: жди, будет, как из ведра.

На сей раз рюкзаки от дождя спасли все – большой, черный, полиэтилен пять на три метра, хватило с запасом. Сели плотненько в ожидании. Настроение лично у меня было скверное, да и не только у меня. Появилась нехорошая апатичность, самый поганый признак из всех плохих примет. Артем клевал носом, Маленькую поколачивало – погода стояла прохладная, об меня греться она не хотела в принципе, остальные уже грелись парами. Край полиэтилена трепало ветром, он хлопал, мне все время приходилось ловить и держать мерзнущей от воды рукой угол.

И я понял, что маршрут нам не пройти. Мне пришлось прочитать это во взглядах, услышать в молчании и сломать себя – пусть не покажутся стертыми эти слова. Дождь лил то сильнее, то ослабевал; ветер неприятно поддувал под задравшийся край накидки, а я сидел и ошеломленно осмысливал понятое. Мне хотелось познать, вычислить, обосновать происшедшее понятие, и, когда дождь припустил и перешелся, я сказал – "скоро вернусь" – и выскочил из-под полиэтилена.

Плато лежало рядом, красивое, ровное, щедро укутанное близкими тучами. Они притекали с юга и уходили на Свердловскую область – пригорки и холмы, густо поросшие лесом, засасывающие в свое темно-зеленое нутро отроги гор. Усердно вглядывался на северо-восток, надеясь увидеть Чистоп, и не увидел – далеко. Слишком далеко. Не дойти.

Вид Свердловской области нагонял уныние. Мысль о том, что надо рвать маршрут, облеклась в материальную форму, стала реальной – вот она, эта воплощенная мысль: осыпи тонут в кустарниках у подошвы горы, дальше темнеет мрачный лес, и где-то там течет речка Вижай, и где-то там поселок Тохта, тридцать километров по тропе вдоль реки, карту я помню наизусть. Севернее Тошемка, Вапсос и дорога на поселок Вижай – нет, нечего туда соваться: тяжелый болотистый путь. Незачем заниматься мазохизмом, надо кончать дело быстро. До Тохты два, от силы три дня нормального хода. До Ушмы сто неведомых километров. Или?.. Опомнись, кому они нужны, эти сто километров? Ты сам виноват – что за руковод, в чьей группе люди изматываются до падения, что за руковод, которому приходится рвать глотку на своих, какое право ты, пусть временами, имеешь чувствовать себя одиночкой…

Нырнул под полиэтилен; там что-то весело обсуждали, притихли.

— Завхоз, сколько у нас еды?

— Не знаю.

Я не стал кричать, что она обязана на каждый день и час иметь точные сведения о наличии продуктов. Я говорил это не раз, а Юля отвечала, что она не имеет никакого желания, не хочет числиться завхозом. Интересно, а чего она хотела, идя сюда?..

На душе было легковесно и сыро.

— Маленькая, доставай бумагу, будем опрашивать,– опросили:

А.З.: 4 пакета сублимата

500 г вермишели сухари.

Ю.П.: 500 г карт. хлопья

4 пакета каши

2 пакета супа.

Ф.А.: сухари 1/2 пакета

1 б. тушенки

1 пакет супа

вермишель 400 г.

сухофрукты

чай

сахар.

С.С.: сухари 1/2

сахар 2 кг

5 б. сгущенки

малютка.

Ю.Г.: сахар 2 кг.

Б.Н.: малютка

1 б. сгущенки

1 кг сахара.

В.Б.: 1 б. сгущенки

мешок сухарей.

— А сколько мы прошли?

1 день – 15 км

2 день – 12 км

3 день – 16 км

4 день – 8 км

5 день – пока 8 км

———

59 км

Все. Что-то оборвалось внутри, и стало легко и ясно. Обломавшись на шестидесяти километрах пройти сто на сахарке с недостатком сухарей нельзя. И опять ты виноват – не завхоз, ты писал раскладку, где твой запасной день? Где заначки? А-а…

Сообщил. Прошу совета. Риторический вопрос! Они рады. Этого нет на лицах, но они рады, что я понял их молчание, увидел их взгляды, они добры и не хотят заставлять меня поворачивать – как хорошо, что я предложил повернуть сам. Бачеву все было ясно "еще вчера". А может, еще раньше – может быть. Но где ж ты был раньше – ах, впереди… Артем радуется просто, он молод и любит, когда не надо идти. Хотя нет – я зря: радуются все, и он радуется. И я радуюсь вместе со всеми.

Поход закончен. Понедельник не успел начаться, сегодня воскресенье. Понедельник начинается в субботу, и она тянулась с двадцать восьмого прошлогоднего августа до вчерашнего дня – мы мечтали, работали, шли – по знакомой дороге. Сегодня было воскресенье, мы ломались на траверсах Молебной, на неизведенных горах, ели взглядами плечо Молебной и жаждали напиться тошемской водой. Понедельник кончился, не начавшись, а пить мы теперь будем из Вижая.

Двинулись средним темпом, не спеша. Поднялись на плато, пересекли поперек и остановились на краю, перед самым спуском – следовало поразмыслить, куда идти. Впереди торчали лесистые гребешки – кому как не нам знать об их труднопроходимости, наломались, было дело. Стоило определить, то ли Вижай течет перед ближним из них и можно спускаться по градиенту, то ли его надо обходить. До гребешка – полтора перехода.

Решили сходить в разведку, оставили девочек со Славкой и втроем удалились метров 800 в сторону на торчащий из наклонной зеленки тридцати-сорокаметровый останец, похожий на звериный клык. С останца толком ничего не разглядели – то же, что и с ног, но сам по себе вид оказался очень красивым: отвесно падающая южная грань скалы под ногами, и за ней – море леса. Ни просек, ни ориентиров.

Вернулись, еще немного посидели и пошли вниз. Продрались через кусты; пара полянок, и начался здоровенный сухоток – по нему-то и двинулись. Ниже появилась вода – первая свердловская вода на пути, как и вся свердловская, по сравнению с пермской, пресноватая и невкусная. Потом отклонились от ручья, появилась наметка тропы – я ее проворонил, хоть и шел впереди, а разглядел Славка. Пустил его вперед – иди, гляди, пограничник. Глаз у Славки оказался верным, тропка была еле приметна, но он ее не потерял.

Начал капать дождь. Общество заколебалось – лезть под полиэтилен или нет, и тут мы выскочили на столб, разметочный столб теодолитной просеки. Скинули рюкзаки, и мы с Витей сфотографировались у него – прямо как год назад. Девчонки посетили кусты и обнаружили брошенную ржавую печку. Направился поглядеть и увидел тропу, а пройдя чуть-чуть по ней – зарубки, разметку просеки. Тропа вильнула под нее и больше от зарубок не отклонялась.

Вперед – вниз. Дождь шел уже не переставая, но было все равно – мокнуть, так мокнуть. Определенное недовольство этим сохранялось, пока его не смыло освежающем душем с набрякших водой веток, но я счел, что достаточно долго и приятно сидели под полиэтиленом наверху и не предлагал больше его разворачивать.

Дождь не мог заглушить приближающейся реки. Скользкое бревно поперек овражка, огромный кедровый выворотень, и перед нами ровная обжитая площадка. Запах цивилизации стал предельно явственен.

Дождь продолжался. Решили бегом ставить палатку и отсиживаться в ней до его окончания. Палатку поставили, параллельно с накрыванием ее пленкой, за пятьдесят одну секунду. "Можно ехать на турслет,"– удовлетворенно заметил я вслух.

Потоп сразу прекратился, как по мановению руки. Теперь, когда он нам перестал быть интересен, на палатку падали только редкие крупные окапки с деревьев. Дождь кончился. Больше до людей он не начинался.

Я расшугнул общество в мини-разведку вверх и вниз по реке, сам по колено – все одно, терять нечего – перешел Вижай и увидел, что засечки пошли дальше тем же азимутом в лоб на гребешок, а также разглядел метки расстояний, одну косую, две прямых. До чего-то, что являлось началом координат для этих засечек, оставалось восемьсот метров.

Выглянуло солнце. Солнце!! Где ты скрывалось раньше?!. За ужином оповестил, что завтра схожу в разведку по зарубкам и поинтересовался, не намеревается ли кто ко мне в компаньоны. Тишина.

Спал крепко, места у стены мне оставили прилично, тем более, что отбросив свою обычную деликатность, я взъежился, когда залезал Славка, и отвоевал потихоньку лишние сантиметры, а потом, памятуя о славкиной массе, расперся конечностями в стену и провалился в сон. Шурк за спиной мне нисколько не мешал.

Дневка – ура!!!

10.00 – подъем дежурных

10.00 – 12.00 – общий подъем, готовили завтрак, предавались преятному времяпровождению.

12.00 – завтрак, пели песни. Андрей ушел на разведку. В.Б. и Ф.А. ходили на левый берег реки Визжай. Витя лазил на дерево и сшибал шишки, а Артем их собирал, всего 55 шишек.

Фотографировались на фоне тайги. Навели порядок в лагере, постирали, сушили вещи. Ю.А.П. выступала в роли косметолога. С.С. и Ф.А.– ходили за грибами. Вообще, сегодня не день, а балдежь!

Вечером пели песни. Больше я почему-то ничего не помню!

А я не помню утра. Проснувшись, долго лежал и прокручивал вчерашний день, чем слегка сдвинул себе мозги, и настрой у меня был соответственный событиям. Ответил на вопрос Баевой, что это я такой "веселый" что-то вроде – где мне найти источник веселости?– по-моему, вполне логичный ответ в такой ситуации. Взял нож, дубину, сто грамм печенья, еще раз спросил:

— Кто со мной?– тишина и молчание.– Вернусь часа через четыре,– ага, ясно, поняли. Пошел через реку. Было 12.10.

Перебрался через Вижай по бревну, спрыгнул на левый берег и почувствовал, что натягиваюсь, как струна. Это была моя первая одиночная разведка… если не считать таковой весь поход (сейчас я скрупулезно описываю то, что кипело тогда во мне, вне зависимости от того, как оно потом трансформировалось – людям свойственно забывать и прощать других, а в особенности, себя. Дай мне Бог памяти сейчас вспомнить, что я переживал тогда, бродя один по лесу).

Гребешок я взял быстро и, слегка запыхавшись, вылез в невысокий очень приятный кедровник наверху. Сто метров по ровному месту – и передо мной угол просек, покосившийся столб, вокруг густо – деревья. Сверху, наверное, очень красиво: залитый светом желтый крест, вдавленный в темную хвою леса. За столбом две зарубки, как стрелка, а дальше светлее. Оглядываюсь, стараюсь запомнить дорогу. Почему-то у меня страшно были напряжены нервы. Нет, я не боялся до дрожи в коленях, но отчетливо сознавал: я один, втроем с ножом и дубиной, вокруг незнакомый лес; компас и глаз – два верных приятеля, но я один. И, наверное, сказалась давешняя злоба, при воспоминании о таком уже далеком вчерашнем дне меня перетряхивало.

Светлым местом оказался огромный выруб. Взял азимут по направлению засечек и двинулся через него. Выруб густо зарос малиной между редкими не сваленными деревьями. На директрисе азимута оказался характерный ободранный "пенек" метров двенадцать высотой. Так засмотрелся на него, что не глядел под ноги, и одна нога вдруг соскочила с бревна, куда встала на "автопилоте", попала в заклин, а я начал падать. Выручила согнувшаяся, но все же выдержавшая палка. Перелома только мне и не хватало, вот именно сейчас и именно здесь.

Высвободил ногу, огляделся. И будто что-то щелкнуло внутри и мягко упало, а я вдруг понял, вернее сказать, исходя из моих ощущений, узнал, что мне нечего бояться. Со мной ничего не случится. Леший вынесет, в шутку подумал я, и с этого момента добрый местный лешачок не отставал на меня ни на шаг. Это не был бред, я трезво осознавал невероятность, но чувствовал очевидность этой мистики. И совсем не был против: чем плох добрый леший в попутчиках?

Мысок леса; в него уперся азимут. Зашел под кроны, побродил, поискал – засечек не было. Дурень, сказал мне лешачок, посмотри направо. Я посмотрел и увидел широкую просеку. Вышел, посмотрел назад – там, откуда пришел, две елки: одна корявая, другая гнутая и голая, и вершинки не ней нет, стоят себе посреди малинника. Интересно, в этом малиннике медведи появляются? Ничего, мы с ними договоримся, верно, лешачок? Просека была вывозная и наезжена неплохо. В этом году кто-то здесь уже был – на одном из кедров четкие, затекшие свежей смолой следы "кошек", и сколько не вглядывайся – ни одной шишки.

Угол просек, разворотная площадка, просека идет вправо, пробитая по меридиональному азимуту. Решил не верить, углубился в лес, убедился, что он не хожен уже несколько лет, чуть не сверзился со ствола и вышел назад. Леший обругал меня непечатно за мою к нему недоверчивость и посоветовал дальше слушаться его. Он был молодой, этот леший, редко видел людей, и ему доставляло удовольствие быть моим проводником. На мое замечание о том, что завтра я ему целую толпу приведу, он ехидно заметил: как же, ты в толпе-то и их по одному не слышишь, услыхал ты меня завтра, держи карман шире. Я тишину люблю, а твоих – видел, насмотрелся…

Поворот, впереди поворотный тупичок, на скрещении просек флагом вздымается ослепительно золотая молодая березка. Не верю, упрямо заявил я лешему, он хохотнул и сказал: ну, поди. Нет, впереди идти некуда. Справа возвышается красивая Ойка, а здесь только разворотный пятачок, и надо ж – два одуванчика на нем, желтые, свежие, как в мае, торчат из ровной влажной грязи пересохшей лужи, нежные и теплые. Возвращаюсь, ласкаю взглядом березу и иду по просеке. Опять угол, разворотник слева, просека справа, меридиональная. На углу остов березы и пушистая, просто-таки новогодняя елочка. Узел большой, под неправильными углами сходятся пять просек, но я верю тебе, лешачок, из них только одна моя, я не хочу логики, говорящей, что Тохта на востоке, я верю здешнему хозяину и иду на юг.

Маленький накат из коротеньких чурочек, и под ногами начинает хлюпать. Оборачиваюсь – вот те на: в лоб смотрит черное жерло артиллерийского ствола. Хо, напугался? – Да нет, лешачок, спасибо за ориентир. Бревно, торчит со ската, срез настолько черен, что воспринимается, как провал. А елочка – вон она, зеленая.

Слева по ходу слышен журк ручья. Нет вопросов – течет впадать в Вижай, значит, недалеко, значит, можно идти. А время выходит, не повернуть ли?– Иди ты, погоди поворачивать, не то увидишь.

Просека чуть виляет – черт, набрал ботинок, надо же, такое место с виду ровное, а бочажок. Ну ты шутник, приятель… Просека распахивается – раза в четыре шире, под ногами сплошная вода, так и сяк набросаны бревна, двухметровые чахлые осинки, белесое небо и далеко-далеко – стена леса. Ну, друг, пора мне и домой. Это я уже год назад видел – не здесь ли мы топтались, искали, что и куда?

— А ты погляди хорошенько, может и здесь.

— Да уж, погляжу.

Но пора назад – будут беспокоиться.

— Держи рот варежкой, надо им это было восемь раз.

— Ты, лешак, на них батон не кроши!

— Ладно, ладно, ну, не ершись, несговорчивый, иди дальше.

Все. Дохожу до того куста, он повыше, на пригорочке, гляжу вперед и оверштаг. Или?.. Леший молчит, мол, делай, как знаешь. Обиделся, леший его разбери. Ломаю ветки куста, лезу с пригорка на юг, иду дальше. Меня наполняет азарт, я знаю, что должен увидеть что-то интересное, и я скольжу по бревнам, срываюсь в грязь, спешу, лешак обрадовано толкает в спину, иногда совсем некстати – иди, иди, не пожалеешь, иди!

Поворот, сухое, приятное местечко. Ручеек пересекает просеку под полуразрушенным мостом, дальше просека петляет вроде, я хочу идти туда, но ручей течет на юг, и с юга же низко и мощно звучит Вижай. А леший – он же все-таки нечистая, чай, не из ангельского рода – толкает под руку: ну ее, эту просеку, пошли туда.

— Ну, пошли.

Через ручей – бревно, и вдруг за ним на дереве появляется большая темно-серая белка. Она сидит, внимательно разглядывает меня. Я не двигаюсь, кабы не спугнуть.

— Ха, парень, знал бы ты, кто это, спугнешь его, кажется, он бы тебя не спугнул.

— Не пугай, лешак, или мне его бояться?

— Нет, бояться-то зачем, но уважить нужно.

Белка не спеша поворачивается, скрывается за узким, тощим стволом сосенки и исчезает. Без звука, без мелькания хвоста. Иду через ручей, балансируя на бревне, достаю печенье, кладу несколько штук в развилку ствола. А остальное, лешачок, мы с тобой на обратном пути приголубим. Примеряюсь идти дальше. Куда, смеется леший, тут черт ногу сломит,– и я возвращаюсь по бревну назад. Я устал и просто слушаюсь своего проводника. А и в самом деле, два шага после бревна, и я вижу сухоточек направо, а там лобик метра на два, карабкаюсь… Передо мной хорошо оборудованная стоянка, две площадки под маленькие палатки, стол, скамейка, кострище. Внизу, метрах в трех, Вижай. От такого места не может не быть тропы.

Сажусь у стола. Здесь удивительно хорошо. Это нельзя отложить на бумаге, но я за пять минут очень здорово отдохнул, как мне показалось.

Обратный путь был тривиален. Лешачок только изредка напоминал ориентиры, а так мы с ним беседовали о многом. Леший слегка пророчил, и на его пророчества по поводу оценки и перспектив нашей группы у меня так и чесалось сказать "соль в глаза", но он вполне серьезно предупредил, что что-нибудь мне сломает или где-нибудь утопит, и я прикусил язык. Вообще весь обратный путь прошел всухую, ни разу не оступившись. Нет, один раз было – там же, где и на прямом пути.

— Своди сюда ближних своих,– посоветовал лешачок,– заслуживают…

— Иди ты,– ответил я и, только пристально вглядевшись и ткнув палкой, обнаружил еще один потайной бочажок. А что? и заведу. Ненароком. Так и скажу: ах, леший попутал, не упредил я вас.

Прошел "ствол" и гатенку, решил – пора подкрепиться. Повернул на шум, вышел на ручеек. Он здесь обтекал маленький галечный островок, поперек лежало чистое сухое бревно – леший проявлял гостеприимство. Мы посидели, я поел-попил, сказал спасибо и вернулся на просеку. Подошел к золотой березе, сунул пакет с половиной печенья в дупло – заберешь потом, приятель.

Леший вещал, прервавшись только на время еды, действительно очень интересные вещи. Опомнись, ты зверем смотришь на них, перекладываешь злость с себя. Они не заслуживают этого. Никто не виноват, что ты оказался не понят. Они не виноваты, потому что не может быть виноватым не способный понять. Ты не виноват, потому что объективно не смог им объяснить. Они не видят смысла в далеком Чистопе – ты кажешься себе лишенным романтики, но ты ее находишь вдали. Они не хотят романтики вдали, не хотят ждать, а пользуются ей сейчас, ежечасно – на дневке, на привале, в черничнике, у костра, в спальнике… Правы все, о вкусах не спорят. Они очень хорошие люди: ты их вел, они шли за тобой, понимали или принимали необходимость ходовых трудностей, но они большей частью действительно не смогли идти с тобой дальше. А меньшая часть утонула в большей, им было проще противоречить тебе, чем большинству и своему подспудному инстинкту отдыха. Кто виноват, что ты не умеешь отдыхать и не желаешь понимать вкуса отдыха у других? Это твое право не понимать, как их право не понимать тебя. Ты был обязан уважить их желание отдыхать, и ты это делал. Обошли местом в спальнике? – вот тут ты не прав: не совладал с собой, не примирил бурлящие, якобы оскорбленные чувства с четко оценивающим мелочность ситуации мозгом. Ведь эта мелочь здорово мотанула тебя, ты долго будешь меня, лешего, поминать, размышляя о ней.

Ты ошибся только в одном. Не смог решить противоречия между необходимостью и объективностью, между своей необходимостью идти, увидеть, познать и желанием людей непрерывно получать удовольствие. Да, ты решил его для себя, но это частный случай, частное решение. Для остальных решение получилось тривиальным, и маршрут накрылся. Ты не смог доказать им, что каждый обязан обдумать это заранее, и решать вопрос об участии исключительно исходя из этого. Они и решили сие противоречие, прямо тут, впопыхах, но – не в твою пользу. Они правы – единственное и достаточное тому доказательство, что им сейчас хорошо. Плохо сейчас тебе, и ты сам в этом виноват. Нельзя позволять обстоятельствам делать тебя одиночкой, один в поле не воин, это столь же верно, сколь и банально. Обстоятельства нужно творить самому, причем заранее, а не наблюдать пассивно за их поворотом в тартарары. Вспомни, как трещина за трещиной, скол за сколом ты сам – сам!– отошел, и теперь я с полным правом говорю о тебе и о них. Помни и не гнушайся средствами: говорить должны только о вас. И это ты знаешь, но понимаешь неверно. Дело не в "чувстве локтя" и пионерской колонне на переходе, дело не в послушании или тебя, это всегда только сильнее откалывает, дело не в объятиях в спальнике и не в приятных беседах. Друг не тот, с которым можно болтать без умолку. Друг это тот, с которым можно молчать. И когда вы сможете замолчать вместе, монолитно и понимающе замолчать, ты увидишь, что нет на свете людей, лучше тех, что молчат вместе с собой, и ты еще сможешь это увидеть.

Просеки кончились, пошел малинник. Леший устал, он не привык долго общаться и, спросив, дойду ли я, попрощался. На душе у меня было легко и светло, я с удовольствием обтаптывал малинник, помня, что завтра здесь пойдут, и вдруг заметил, что слегка куда-то уклонился и не зрю знакомых ориентиров. Азимут азимутом, но мне почему-то жгуче захотелось увидеть тот наклоненный угловой столб, я остановился и неспешно заозирался.

В вышине светлым крестиком ходил ястреб. – А неплохо бы было,– негромко произнес я,– чтоб ты мне дорогу показал, сверху-то виднее,– то ли мне померещилось, то ли и в самом деле – ястреб лег на прямую траекторию и несколько раз прошелся по ней туда-сюда прямо надо мной. – Спасибо,– с признательностью поблагодарил я, через три минуты ласково погладил столб и пошел по зарубкам к реке.

Подобрал пару свежесброшенных кедровкой крупных шишек и сел на склоне. День подходил к концу, вернее, начинал кончаться. До вечера еще далеко, но это уже не день. Спокойные светлые горы просвечивали сквозь влажно-зеленую кедровую зелень, а шишки были смолистые, совсем свежие, в них еще пульсировала жизнь, и смола была еще жидкой, а орехи, молочные и кремово-белые, необычайно вкусны. Я сидел и впитывал в себя остатки того, чего-то необычного, что окружало меня сегодня все эти пять часов. Внизу текла река и лежал лагерь, меня ждали – я опаздывал минут на сорок, если не больше, но ничего не мог с собой поделать, так мучительно хотелось сидеть здесь и есть эти дареные шишки. Да, внизу ходили и разговаривали наши, я слышал их голоса, каким-то чудом они прорывались сюда сквозь шум воды и шелест крон, или мне это только мстилось, не знаю. Я жаждал поделиться с ними радостью открытия, мне мало стало делиться им с нежитью, рожденной моим уставшим воображением, но я ясно знал, что там, внизу, мне не будет так здорово, как на этом теплом склоне. Это чушь, что я там не нужен или меня не хотят видеть, но мне здесь хорошо, и буду тут сидеть, пока не кончатся орешки. Могу я за весь поход один раз почувствовать тот неведомый вкус к отдыху?..

Шишки отлущили последние орешки. Я сдержал данный себе обет и двинулся вниз. Усталость упала как-то разом, как я спустился на берег. С трудом перешел по бревну, проковылял по камням к палатке. Меня заметили. Подошел, ждал хотя бы дежурного вопроса – "как дела". Вопроса не последовало, или я его не расслышал. Сказал сам – "все нормально",– подумал – "Где ты, леший?"– и рухнул в палатку на пену. Сон моментально скрутил, намертво подмял под себя, и я провалился в его теплое беззвучие.

Проснулся. На улице кричали – к столу. Вышел, уселся в ожидании наполнения ковшика. В углях костра шипели свежезажаренные шишки.

Ел как-то медлительно, вообще, хоть и отдохнул за время сна, резко или быстро двигаться не хотелось, ловил себя на замедленности движений.

— Что-то ты чересчур загадочный пришел,– заметила Баева.

— Ну, и что?

— Да нет, просто загадочность как-то больше девушкам к лицу.

Спорить было лень, да и не о чем. Пришел, и пришел. После еды вкратце рассказал, что и как, что нормальная дорога на полтора часа хода, а дальше стоянка и, по-видимому, тропа.

Вечерком мы с Артемом перешли Вижай на осыпь на левом берегу, так, посмотреть, а Витю я попросил прогуляться чуть-чуть вниз по течению – я просил и утром, да он забыл – и оглядеть, нет ли там чего интересного. Он пошел с Баевой, и мы с Артемом старательно прислушивались с другого берега к медленному, чрезвычайно медленному передвижению точки хруста валежника. Объяснено это было потом тем, что Настя пошла в кедах.

А мы сидели на лапах небольшого кедра посреди осыпи и вели беседы о жизни. Темка рассказывал о школьных делах, строил планы на техникум, куда он только что поступил, жалел, что в поход вместо Юли Грищенко не пошла другая девица, к которой он был несколько неравнодушен, а по поводу Маленькой отпустил пару комплиментов, что с ней ни поговорить, ни… ну, сам понимаешь. В последнем я и сам убедился.

Хруст на том берегу вернулся в лагерь. Уже?– удивились мы, и поспешили туда же. Разведчики вернулись ни с чем.

На ужине открыл референдум по поводу а не сделать ли нам еще дневочку, исходя из внезапно открывшегося солидного запаса продуктов и желания контингента не выходить так быстро из лесу. Контингент с удовольствием отдыхал, а я не имел ничего против – мне же все растолковали. Референдум с радостью поддержал мое предложение. Потом информировал всех, что завтра пойду прогуляться снова, и прямо попросил Артема сопровождать меня. Он согласился. В этом плане он парень хороший, если просить, не отказывается. А одному вторично мне ходить не хотелось: вроде бы мы все с лешачком обговорили.

После дневной разведки пришло какое-то странное успокоение. Мне было все до фонаря, наступило какое-то блаженно-безразличное состояние, пребывать в котором, к моему стыду, было весьма приятно. Ощущение, будто одной ногой я тут, а другой – уже где-то далеко. Одна нога, как в анекдоте, в Москве, другая – в Петербурге, а сам я в районе Бологого, а там такая дыра…

Пели песни. Достал фотоаппарат, сказал – "Товсь!"– и с рук на трех секундах сделал удивительно неплохой слайд.

"Больше,"– см. хронометраж,– "я почему-то ничего не помню!"

Дневка – ура!!!

Встали в десять часов. Позавтракали. Андрей и Артем ушли в разведку.

Юля П. и Слава тоже пошли в разведку в лес по реке.

Настя, Витя, Юля Г. ходили сшибать шишки (с последнего дерева Витю пришлось снимать Насте). Тут же мы насобирали грибы.

Пришли в лагерь, сварили обед, пожарили на крышке грибы (во!!!)

Вскоре подоспели все остальные. После обеда Юли чистили грибы. Ужин был очень вкусным.

Затем ели шишки. Легли спать в 12.00 (имеется в виду 24.00), но очень долго не могли уснуть, т.к. Артем проводил ночь поэзии.

8.00 – подъем дежурных

Я вылез вслед за ними, совершенно не в кассу, как говорят, чем Витя и воспользовался и залез обратно, оставив на меня костер. А потом и Юля, спросив: "Помешивать умеешь?"- исчезла за ним. Пусть их, подумал я.

9.47 – общий подъем

То есть я заорал: "Порево готово!!"- и долго ждал, пока все вылезут, поедят, подурят вволю и соберутся. Но не торопил особо: спешить некуда, часа за три мы до найденной нами стоянки дойдем с гарантией.

12.50 – выход, переправа – 12.56 – 13.10 – подъем (на гребешок) – 13.28 – I угол.

Там, где я "не верил" и лазил по кустам на восток.

13.39 – 14.22 – 1 стоянка, перекус.

Перекусили на "моей" стоянке с горячим чаем с брусникой, потом мы со Славой сходили, наладили переправу по бревну. Дошли до этой стоянки мы быстрее, чем я ожидал – отдохнули за две дневки.

16.13 – 16.25 – переправа – 16.54 – 2 стоянка.

Та, докуда мы дошли вчера с Артемом, последняя стоянка в этом "кусту". Там были кем-то заготовленные дрова, мы ими не совсем вежливо воспользовались.

А.З. и А.Ф. – разведка

20.00 – ужин
23.00 – отбой

Переходы: 3

Время: 2.20

Раб. время: 4.04

7.30 – подъем дежурных.

8.45 – 9.35 – общий подъем, завтрак, сбор вещей.

11.07 – 11.25 – встреча

11.48 – переправа, подъем – 11.52 – дорога.

12.10 – 12.32 – мост через Вижай.

12.39 – переправа – 12.50 – 14.41 – дорога

14.26 – 14.41 – правый приток – 14.58.

17.05 – машина

17.15 – Кул

18.20 – Тохта

19.41 – машина на Вижай

0.43 – отбой.

… Машина летела по желтой пыльной дороге от Куловского моста, взбираясь на водораздел между Кулом и Вижаем. Шофер не жалел газу, могучий мотор ревел, колеса пожирали километры – нам бы так ходить, как она ездит. Я сидел на борту, у окончания навеса, занимающего полкузова. Солнце медленно падало за далекие уже горы. Они казались отсюда, с увала, маленькими и игрушечными, хоть и тянулись на две трети горизонта. Чистопа видно не было, но все остальные темнели на фоне заката четким контуром – и Ойка, и Молебная, и совсем далекий тысячник на Вольховочном.

Всё. Последний день нашего пребывания в чудесном краю завершался. Еще поворот, и горы скрылись за частоколом деревьев, в облаках желтой густой пыли, окутывающей дорогу за нами.

Цивилизация приближалась. Понедельник начинается в субботу. На неделе бывает семь пятниц, не случается только нескольких понедельников, и хорошо. Зато каждый неповторим, каждый откладывается в памяти дорогими, бесценными, благословенными воспоминаниями, прекрасными, как все горы на фоне уральского заката, нежного и светлого, как поляна, поросшая иван-чаем на фоне этих гор, как дорога по краю поляны – длинная, очень длинная дорога, ведущая от субботы к понедельнику.

ноябрь 1989 г.