12

Ночью меня ещё несколько раз будили могучие разряды, но утром по тенту не шлепало. Дождь иссяк . Напрочь вымочив все припасенные дрова, что не попрятали под тент. И те быстро кончились, только принялся костровать. Жутко неудачный был день для кострового Затонского. Упустил огонь вчистую, раз, другой... Взбесился и не знаю уж, что бы натворил, но Алексеи мягенько отобрали у меня орудия труда, велели посидеть рядом и вскорости пламя трещало вовсю. Экий удар по самолюбию... Чтобы не сидеть пень пнем, сбегал к поваленной березе около места вчерашних поисков, но она, подлая, оказалась сырой. Только и надрал с неё бересты, молодой, тонкой и совершенно промокшей от ночного ливня.

Дурь жгла с утра. Нервничал по пустякам, злился на морось, застилавшую несмелое солнышко, с ненавистью наблюдал чалые от снега провалы каров в массиве Янченко. Вот и не помню ничего, и поделом. Меньше беситься надо.

До устья Среднего добрались безо всяких приключений. Но это не значит, что с удовольствием. За ночь небесная вода вконец испоганила и без того болотистую тропу. Как обычно, первые десять минут берегся наиболее глубоких луж, но травушка сноровисто наотряхивала в ботинки воды и стало всё равно. Тем не менее, исхитрился обойти по кромке много плешек, полных жирной черной грязи, и – признаюсь – несколько злорадствовал по поводу неловких всплесков и приглушенных воплей позади. Ну, хорошо, костры вы разжигать научились, а ноги-то всё равно из задницы растут...

Ручей Тихомирова подвернулся даже кстати – омыть дурно пахнущие ботинки. Перешли с ходу, не задерживаясь . Покрапывало. Общеизвестно, что злость прибавляет широту шага. Вот и документальное тому подтверждение : под всплеском солнца группа шпарит за ошалелым руководом по полке над левым берегом Среднего: Маленькая отстала шагов на десять, остальные за ней – кучно. Дурь дурью, а науку “игры” группой с целью её ускорения я постиг ещё семь лет назад. И в самом деле – за один переход домчались до прекрасного места: высокого лба над ручьем, откуда одинаково хорошо просматривался и первый каскад водопадов, и угнетенная плотными тучами долина Манараги, и неестественно высокое седло Центрального перевала , и ощеренные стены около Кар-Кара.

Средний ручей удивительно красив. На неполных шести километрах от подперевального озера до устья он обрушивается десятками великолепных водопадов. Ещё бы – уклон почти сто метров на километр! Здесь есть и сконцентрированные тугие потоки, обрывающиеся с высоких ступеней в зеленые омута, и укутанные водной пеленой крутые осыпи, и широкие языки желобчатых сливов... Ближние горы, в целом, выглядят покатыми осыпными буграми. Кажется, что такой блистательный ручей совершенно неуместен в их окружении, что ему полагалось бы реветь и бурлить где-нибудь под Манарагой или в скалистых дебрях Неприступного хребта, а вот же – он здесь. Даже первый снизу слив впечатляет: с двух высоких ступеней мчит широкое белое полотно воды, подмывая высоченную стену левого берега, несомненно, самим же ручьем и созданную. Любоваться этим великолепием приходится немного издали, с очень неприятных в смысле проходимости осыпей левого берега, преодолеваемые траверсом. Пройти у уреза воды практически невозможно. Пробовали в девяностом году. Однако попытаться не воспрещается, что и сделал Маленький в году нынешнем.

Впрочем, до этого ещё далеко. Все с неодобрением взирают на высокий травянистый выкат, в который упирается наша полочка. А поупираться там придется от души: и взлет немалый, и круто. Внизу, в долине, вовсю поливает – вовремя убрались. За двойным перегибом Центрального клубится мрачна иссиня-черная туча. Вскоре и Кар-Кар скрыло завесой серебристой мороси, сейчас сюда доберется. Пора сниматься.

Сегодня, соблюдая строгую между Светами установленную очередность, капризничала Маленькая. Не слишком сильно, но настырно. Как водится, ей казалось, что она приблизилась к пределу своих возможностей и быстрее – никак. Кавалер сослался на необходимость отснять водопады поближе и усвистал – только пыль столбом. Водяная пыль, разумеется. Большая тоже вроде оклемалась, напильники принялись восстанавливать свое доброе имя. Направлял авангард Никонов – тот и вовсе как с цепи сорвался. До самого озера маячил далеко впереди.

Не люблю траверсов Среднего. Трижды их ходил, трижды ловил всякие неприятности. В девяностом облажался в выборе курса. В девяносто пятом чуть ногу не сломал. В этом, как окажется, чуть не вывихнул голеностоп. Но и это впереди. Пока же, наплевав даже на Светлану Алексеевну, размашистым шагом пру, другого слова не подобрать, на треклятый выкат, и сердце гулко стучит в затылке, а ноги на травянистом крутяке скользят и норовят разъехаться. Дождь дождем, но солнышко всё же пригрело, и глаза заливает пот. Маленькая осталась безнадежно позади , она такая несчастная на вид и действительно маленькая на фоне просторной долины и, тем более, грандиозных конусов горного массива! Впрочем, снимок этот я сделал, уже остановившись наверху, когда её поджидал. Света что-то очень неласково буркнула и ещё менее ласково промолчала в ответ на мои джентльменские объяснения по поводу – как смел оторваться, но, кажется, осталась довольна, что её призыв ("А катитесь-ка вы, куда подальше, на перевале подождете") оставили без внимания. Плелась она действительно очень медленно.

Хитрый Средний начал проявлять норов. На это стоило посмотреть.

Напильники на полной скорости влетели в каменные развалы. Коленка моментально дала о себе знать – поплелись весьма медленно. Наверное, у Светы всё же было неплохое настроение, потому что Марабу не делал даже попыток упорхнуть подальше. Но выбирать оптимальный путь лучше меня он за два похода так и не научился, поэтому очень скоро мы повисли у них на хвосте. Тут-то, обходя снизу в поисках точки съемки, я и прилег на склон из-за шаткого камня, да так, что еле ногу успел высвободить. После такого ковылял потихоньку, да зеленка им попалась – ушли напильники, только их и видели... Никонов далеко-далеко впереди присел за камушек и с интересом наблюдал за нашими гонками. Одна шапочка торчала да очки поблескивали. Мы же озадачились вопросом – где у нас Маленький? Ответ не заставил долго ждать. Лёшка пытался совершить подвиг: старательно пробирался у самой воды, время от времени дела великолепные снимки. Их около двадцати. Описать их нет никакой возможности, настолько они прекрасны . Так что и пытаться не буду. Вскоре мы со Светкой сверху наблюдали, как Маленький штурмует наклонное и наверняка мокрое зеркало под невысокой стенкой . Мы дружно жалели Маленького, но одновременно и ругаели: говорили же ему – не суйся. Впрочем, он уже и сам разобрался, что к чему, переметнулся на наш берег, очень скоро нас догнал и уставился красноречиво. Ясно без слов: ладно, иди, водопадолаз, я отконвоирую. Лёша так и поступил, и вскоре уже маячил спиной на фоне рогатки истоков Среднего.

Волоклись неспешно. Я заговаривал молодые зубки разговорами, комментируя тот факт, что Марабу увел Юрьевну настолько высоко по склону, что возникнут большие трудности в преодолении последнего взлета перед озером. Там как раз легче всего проходится берегом ручья. Мы даже догнали их на какое-то время, в смысле, оказались на одном траверсе, но, конечно, ненадолго. На подходе к разветвлению у красивого водопада Света захотела сфотографироваться , а потом сфотографировать меня, так что напильников теперь мы наблюдали только сзади. Они поднимались к озеру .

На подходе к озеру снизу вывернула плотная белесая туча, из которой обильно начал хлестать колкий снег. Мелкая острая крупа перемежалась разлапистыми влажными хлопьями, уж не знаю, как такое вообще возможно . Первопроходцы немного спустились нам навстречу, но Маленькая пренебрежительно фыркнула и сама доволокла рюкзак наверх.

У озера немного передохнули. Ещё бы – по хронометражу подъем продолжался почти полтора часа. В прошлом году здесь перекусывали, а в этом вроде ещё время не подошло, да и кто знает, сколько пути впереди. Маленький пощелкал групповых снимков , я сделал неплохую фотографию Светланы Юрьевны на фоне живописной сыпухи, украшенной снежником. Завхоза одолевал цистит, что хорошо заметно по выражению её лица . Следствия из этого, касательно моего настроения, наверное, столь очевидны, что и описывать не стоит. Дело кончилось тем, что я выразил желание отснять сверху, как группа полезет на последний перевал , и сделал ноги. Бегемот увязался следом, но теперь меня никто не сдерживал, праведный гнев бушевал, шаг ширился... Обошел озеро слева, взлетел на перегиб, снял рюкзак у тура за гребнем, вернулся и успел ещё постоять, пока Алексей показался снизу . Кадр вышел бы ещё удачнее, кабы сквозь снеговую тучу видно было Оленья. Но и так ничего: перевальный склон выхвачен шальным солнечным взблеском, за свинцовой поверхностью озера на осыпях большущие снежники, а дальше сквозь белесую мглу проглядывает горное плечо. Очень красивое это озеро, если смотреть с седла .

Долго устоять на перевале не вышло. Снег добрался и сюда, и ладно б – один, так ведь с мощным ветром. Наверное, замыкающей четверке он здорово помог подыматься, но нам-то, ожидающим, лупил в харю, а кроме того, начали отпадать руки, ноги и прочие конечности. Лёшка вытащил из тура записку. Спрятались в затишек. Вскоре подошли остальные.

Начал писать перевальную записку. Дешевая ручка, купленная специально для похода, всю дорогу дурила, а теперь разошлась вовсю. Оставит крохотный голубой штришок, а потом хоть зачеркайся – не пишет. И руки у меня замерзли настолько, что каракули больше походили на почеркушки младенца. Света попробовала написать сама, фотография вышла замечательная , но слов в записке не прибавилось. Раздраженный донельзя, отобрал у неё ручку, выдрал очередной листок из записнушки и отчаянно закорябал по нему. Фигушки. Видимо, тут и случился апогей моего плохого настроения за день. Сейчас стыдно, аж спина краснеет. С размаху зашвырнул негодницу в осыпи и, наверно, не слишком вежливо попросил Большую вытащить запасной стержень. Она, понятно, тоже была не в духе... Слово за слово...

Записку она написала своей ручкой с гелевым стержнем – в нем паста не замерзала даже на морозе, что проверено опытом. Мне ручку дать напрокат отказалась – ты её потом также выбросишь. Славно я покипел...

Спуск с перевала хорошо известен, если идти к Желанной. Можно срезать небольшой уголок на самых истоках Лимбеко-Ю, но потом прижаться как можно ближе вправо, потому что болотце в зоне формирования русла довольно топкое. Однако, наш путь сегодня лежал не на перевал Вебера, а вниз по долине. Река делает приличную петлю, и если идти левым берегом, как предложил было Харитонов, можно срезать километр с небольшим по карте, но тогда придется перебираться через Лимбеко, да ещё и не в самом верхнем течении. Решил – пока держаться вправо.

Самый сход со Среднего тоже очень красив. Набирающие силу ручейки весело журчат между громадными гладкими глыбами, всё время мокрыми, а потому насыщенно черными. Струйки стекаются в озеро , щедро украшенное по берегам обильными снежниками. Даже слишком щедро, на мой взгляд. Экое всё же поганое лето простояло. А нам ведь теперь всё на север...

За озером после небольшой осыпи радушно таращатся черные бочаги болота. Как ни старался быстрее выйти на его правый, сухой, борт, не получилось. Привычка везде искать гипотенузу подвела. В результате напильники ходко обошли нас по осыпям, а Маленькие, преданно хлюпавшие за мной, полагаю, оказались не слишком довольны. "Спасая лицо", дал им команду выбираться, куда посуше, а сам пошел по болоту – мол, это я чтобы отснять всё получше. И отснял.

С болота распахивается вид на всю долину Лимбеко, от грозного кара Риктера на западе до унылого гроба Малды-Нырда на востоке. Совершенно голая долина . Кусточки кое-где. В основном, явное болото и ни деревца. Тальники, тальники – сколько глаз хватает. Ну, ничего. Наверное, за тем отрогом Малды-Нырда, где речка поворачивает вправо, что-нибудь есть. По высоте, во всяком случае, быть должно. Достоверно известно, что лес есть, начиная с устья Падежа-Вожа, но туда ещё километров двадцать шлепать, и весьма непростых километров. К вечеру не дойдем. От перевала Вебера, судя по карте, должна быть дорога или что-то вроде, сначала левым берегом, потом правым. Найти б её, но пока что никаких признаков не заметно. Как здорово, тучи немного приподнялись и горы просматриваются далеко, наверное, как раз до Падежа-Вожа. Во-он тот тычок на юго-восточном склоне горы – не под ним ли устье? Наверное, под ним. Сколько ж до него ещё переться...

Пока любовался просторами, коллеги ушли далеко вперед. Как назло, закончилась пленка в фотоаппарате. По уму, надо остановиться, снять рюк и спокойно перемотать. Но дурь беззаботно жить не дает: вздумалось мне сделать это на ходу, чтобы чересчур не оставать, а главное, не упустить из рук право выбора пути, естественным образом оказавшееся сейчас у Андрея. Как болван, не отрывая взгляда от ручки перемотки, слепо переставлял ноги, несколько раз чуть не рухнул мордой вперед, потом едва не выпустил из окоченевших рук аппарат... В конце концов всё же пришлось тормознуть и сделать всё, как следует.

Напильники оторвались от меня метров на триста. Посредине между мной и ими вышагивал контингент зеленого спальника. Пришлось от души поработать ногами. Когда приближался к Лёшкам со Светкой, Андрей вдруг остановился, покрутил головой туда-сюда и обернулся на нас. Значит, ждет, значит, не знает, куда идти. Света подошла к нему, маленько постояла рядом и, не снимая рюкзака, нежно привалилась головой к его плечу. Замечательная идиллия. Иди ли я. Иди ли ты... Иду ли я? Лечу, мчусь, время от времени делая неразумно размашистые прыжки. Алексеи посмотрели на меня, обгоняющего, с недоумением, я тут же счел нужным объяснить, что курс требует корректировки, вот и спешу. А потом сделал очень хороший кадр назад, на всю троицу . Маленькая нахохлилась и упрятала руки в рукава – холодно. У Маленького поверх шапочки (само по себе неординарное явление) натянут капюшон штормовки! Перевал далеко сзади, снежники на берегу озера почти растворяются в мозглой туманной дымке. Тропинка под их ногами вьется вдоль набирающей силу Лимбеко. Она протоптана оленями и местами распадается на десятки рукавов, с оленьей точки зрения, примерно эквивалентных по трудности прохождения. Немного впереди, под перевалом Вебера, тропинка впадает в болото. Увидев его, Андрей и остановился. Действительно, даже в сухое лето туда соваться неприятно, так что ж ожидать от него теперь, когда я в верхнем болоте чуть не увяз? Болотина простирается широко, облизывая восточным краем начало перевального взлета. Если обходить, потом придется ещё обруливать тот самый отрог, за которым я наивно ожидаю увидеть лесные кущи. А ведь, похоже, придется переметываться на левый берег. Черт, мне же Маленький ещё наверху советовал сразу по нему идти, так я его осадил. Наверное, под настроение – так ещё и невежливо.

При моем приближении шерсть на завхозе встала дыбом. Причины привычны – колено, цистит, перекур. Даже толком не вскипел, гавкнул пару раз в ответ и отвернулся. Отсюда болотина представлялась ещё менее заманчивой, зато на левом берегу примерно в километре белела дорожная колея! Оставалась малость: перебраться на тот берег, что само по себе непросто, поскольку речка значительно выросла. Выдержав ещё один шквал неодобрения, оторвался немного вперед и обнаружил вполне приличное место, где у Маленького были шансы сохранить сапоги в сухости. Здесь русло прорвало могучий каменный бастион, чем-то отдаленно напоминающий эскарпы Манараги, и, обессиленное, распласталось по широким каменным плитам. Как раз выглянуло солнышко, и озаренные его светом мокрые камни смотрелись очень живописно .

Но теплее от солнышка не стало. К концу перекуса всем очень хотелось быстрее надеть рюкзаки. Большая, вкусив сала, угомонилась и тихо дрожала, как и Маленькая. Слепой дождик, дважды посетивший нас за полчаса отдыха, ненавязчиво погонял. Напильники, укутавшись в рюкзаки, шуранули так, что только ветки в сторону летели . Окоченевшие Алексеи последовали за ними, а мы с Маленькой оказались в арьегарде. Она изо всех сил старалась топать энергичнее, хотя бы для сугреву, но, конечно, угнаться за признанными скороходами не удавалось. Шли, болтали. Настроение Маленькой по мере всасывания свежемороженных калорий постепенно улучшалось, особенно, когда мы настигли Лёшек и в порыве неудержимого стремления оставили позади. Мужики отыгрались на первой же колдобине , перед которой Света долго и нерешительно топталась, стараясь не обновлять лишнего запасы воды в ботинках. Маленький же был в сапогах; Большому же было пофиг.

Лафа скоро прекратилась. Колея, преодолев два левых истока Лимбеко, скатилась с холма в болотистый кочкарник, распалась на малоприметные стежки оленьих следов, а затем и вовсе затерялась. Конечно, она нам здорово подмогла, за один переход так ощутимо продвинулись, но умерла, так умерла. В разлегшуюся поперек пути болотину река вдавалась раздольным рукавом, обходить который, очевидно, долго, муторно и мокро. На правом берегу осыпь. Наверное, там суше и, во всяком случае, короче – радиус обхода хребтового ответвления меньше. Остались семечки – перебраться туда. Нашлось, вроде, и местечко, где перед островком река разлилась мелкой – по колено – шумной лентой. Уроки Нидысея ещё не выветрились. Даже длинноногий Андрей, выбирая место переправы, нерешительно прошлепал метров полтораста вдоль берега и счел возможным осведомиться о моем мнении на этот счет. Совершенно очевидно было его нежелание лезть в ледяную воду, с большим уклоном несущуюся в направлении заоблачного хребта. Бедолага нахохлился, натянул капюшон, спрятал руки в перчатки, а всё равно холодно . Шумная лента реки отливала не просто унылым отражением туч, а каким-то особенно холодным серым блеском. Упомянутый тычок, что я принял за указатель устья Падежа-Вожа, уже значительно приблизился.

Да, ботинки на ногах в дождливый день на болоте – не сахар. Но как они облегчают мыслительный процесс, связанный с выбором места переправы! Подошел, продрался сквозь кусты, матюкнулся от шлепка веткой по морде. Шагнул в воду, матюкнулся от первого кайфа. Прошел пол-реки, глядь, основное русло, и ватерлиния мало не до причинного места подымается, матюкнулся ещё раз. Последнее "прости" милой речушке, с того берега, когда по харе ещё раз досталось и руки все в грязи, поскольку на карачках выползал, тоже непечатно. Итого – одна река, четыре матюка. Ничего сложного.

Маленький отверг описанный алгоритм целиком и полностью. Наметанным глазом ухватил цепочку камней, почти – почти!– пересекающую русло и двинулся туда. Никонов забулькал за ним – то ли помочь, то ли повеселиться. Ему пришлось немало постоять в потоке, служа опорой, пока Лешик не вперся в откровенный тупик. До берега всего-то ничего, метра два, но поди-ка махни туда, если стоишь с рюкзаком на одной очень замерзшей ноге! Большой уже выбрался и с интересом наблюдал за решением задачи. Наблюдать пришлось недолго: с реки прилетел рюкзак, чуть не утащив Бегемота в плавание, а затем полетел и Алексей... Это надо было видеть! Мах ногой, руками, отчаянный бросок тела, после чего его смышленый обладатель падает на бок в кусты, задирает ноги и перекатывается на сухое место. Ура! В сапогах сухо!.. Неподалеку несчастные обитатели ботинок угрюмо исходили черной завистью.

* * *

Однако не нравится мне это.

(В эпоху развитого социализма приехал по обмену опытом в Москву невбалденный босс ЦК компартии США. Его провели по всем историко–революционным достопримечательностям, показали всё и вся, а он недоволен.

— Покажите мне,– говорит,–  это.

Все теряются: что ещё придурку понадобилось? Понять не могут.

— Ну, это! Вы же поете: "...И как один умрем в борьбе за это";. Вот я в толк и не возьму – за что вы тут умирать собрались...)

В настоящее время это, которое мне не нравится, заключается в следующем. Мы три часа топаем от перевала, причем, весьма шустро, а никаких признаков леса не наблюдаем даже в отдаленной перспективе. Я помню – лес произрастает у устья Падежа-Вожа, но туда ещё километров двенадцать! А здесь даже маникюрными ножницами стричь нечего. Право же, стоянки на Балбан-Ю куда лесистее. Да и стоянок, собственно, нет. Буераки сменяются могучими тальниками, потом болотинка и снова сплошные колдобины. Не пришлось бы нам спать сидя, поужинав банкой холодной тушенки на двоих.

Одно счастье – стадо оленей тут ломилось немалое. Через заросли кустов пробиты знатные просеки, очень облегчающие жизнь. Нет, это не тропы: то в рожу веткой прилетит, то ноги в корнях запутаются, но всё ж легче, чем сквозь девственные кущи прорываться. Пейзаж вокруг уныл до безобразия. Что хуже, сколько хватает взора, и впереди то же самое. Правда, наблюдается там рощица темная такая, весьма далеко от реки в складке местности, но до неё ж ещё пилить и пилить!

Тяжелые это оказались переходы. Я откровенно ломил, сколько сил оставалось. Оставалось, судя по всему, немного, потому что отставала только Маленькая. Даже Светлана Юрьевна против обыкновения не подзуживала по поводу неверно выбранной тропки и прочее в том же духе, а просто топала рядом с Марабу, изредка обмениваясь с ним краткими фразами. Никонов пристроился мне буквально в затылок. Так действительно легче идется, но пару раз, когда запинался, он, двигаясь по инерции, мне чуть ноги из задницы не выдернул. Алексей Борисович покорно плелся рядом со Светланой Алексеевной. Кажется, даже на мелкие тычки его сил уже не хватало, а впрочем, я не сильно приглядывался к коллективу. Своих проблем вдоволь.

То, что в дневнике отмечено как "первая лиственница", оказалось хилым полутораметровым деревцем, кособоко торчащим из островка земли посреди осыпи, как раз под упомянутой выше рощицей. В другое время я бы гордился, что смогли вметелить такой длинный переход, но теперь волновало только одно: где? Где встать на ночь? Рощица при ближайшем рассмотрении оказалась расположенной на крутом склоне, и никакой воды поблизости. Ох. Идем дальше.

Проклятье, на пути громадная чашка болотины. Слева плотные береговые кусты, справа высокий лоб. Нет, только не в кусты. Пыхтя вылезаю на лоб. Глаза делают то же самое, только лоб – другой. Мой. Да будь оно всё неладно, следующая чаша, и тут уж деваться некуда. Авось, на прибрежной полке отыщется проход.

Черта с два он отыщется. Заумное сплетение корней, под ними глухо шумит вода, выхода не видно – во вперся! В довесок ко всем прелестям обнаруживается, что мы находимся на этаком мыске, слева от коего река, а справа беззвучная и весьма глубокая протока. Шириной метра три, а дна не видать, вода совсем черная. Каково перебираться с куста на куст, да с рюкзаками? К лешему, к лешему эти береговые полки, наверх, на осыпи!

Слева, за рекой, покатый склон. На нем торчит многажды упомянутый тычок. Из-под перевала он еле различался. Сколько же мы за сегодн прошлепали! И угораздило меня неизвестно с чего предположить, что под ним устье Падежа и лесок. Вот, не делай, не делай прогнозов, а делаешь, так не обнародуй раньше времени...

Ну, это свыше остатков моего незначительного терпения. Маленькая откровенно начала дурить, видно, взяв моду с Большой. Вдобавок к реальной немощи стала выкаблучиваться на осыпях, делая один шаг в три секунды с тщательнейшим рассмотрением следующего камня. Никонов выразительно посмотрел на неё, на меня и конспиративно прожужжал сквозь зубы:

— Надо разгружать!..

Легко сказать! В сотый раз повторяю и самому не надоедает: ох, и собачья же должность у руководителя! Несложно представить, какой концерт закатила Света при попытке ополовинить её рюк? Так вот, она закатила втрое больший, чем несложно представить. Пришлось призвать её к порядку и менторским тоном, от которого и самого-то тошнит неудержимо, прочитать нотацию о равнопрочности группы, усилении ослабших, ослаблении сильных, и ничего тут постыдного нет, потому что если сдохла, зараза, то не выстегивайся и давай сюда мешок!!!

Что это я? Я же добрый... Собственно, сам рюкзак её тянуть сильно не мог. Двенадцать килограммов – не вес. Но хорошо известно и не раз упоминалось, что Свету, что ту, что другую, можно заставить сделать что-либо двумя путями: уговорить либо обидеть. Первое не удалось – сделаем второе. Существует опасность, что от великого озлобления объект внушения может совершить что-нибудь прямо противоположное тому, что требуется, но попробуй-ка тут придумать это противоположное! Разве что остаться сидеть насупившись и без подзадника на холодном камне, пока обратно рюк не вернут? Так ведь и жить тоже хочется... Бедная девочка сил на столь вопиющий поступок не сыскала и, поджав губы тоньше лезвия бритвы, обиженно запыхтела дальше по курсу. Чуть-чуть быстрее.

Об этом переходе ничего сказать не могу. Красные шоры усталости схлопнулись, едва позволяя отслеживать дорогу и приближающиеся здоровенные кусты. Сколько там?.. Сорок шесть минут!.. О, Господи... Я бы давно объявил стоянку, так ведь негде! Совершенно! Ни площадки, ни дров, ни воды. С неба льет предостаточно, но набравшая силу река, видимо, высосала все мелкие ручейки из ближних склонов, а что остались – превращены в глинистую жижу оленями. Вокруг буераки. Только прибрежные веси ровные – сплошное болото. Опасаясь худшего исхода, я уж начал творить общественное мнение насчет того, что и холодная ночевка на косогоре лучше таких переходов, а уж холодна тушенка, с застывшим в камень жиром, хрящами и болонями, в холодной мокрой банке, об которую до боли стынут руки... М-да, опять куда-то не туда понесло. Но правда же, очень холодно. Морось небесная давно наскучила, и ветер в рыло.

Кусты. Хорошо. Мокрые? Плохо. Ерунда. Сгорят. Ручей. Ручей! Эй, ковыли, если сыщете площадку под палатку, то имел я в виду куда-то отсюда дальше тащиться! Голяк впереди сплошенный, ничего, кроме березки и травы.

Площадка нашлась. Кочкарник, конечно, но не это удручало. Удручало наличие на ней невероятного количества оленьих фекалий различной консистенции. Большая выдала последние таблетки глюкозы из аптечки, я взял две облатки и, пользуясь ими, как пинцетом, принялся золотарить. На счастье, желудок у олешек, видимо, зело крепок. Что туда попадает, уваривается до состояния, близкого к застывшему гудрону. Мое врожденное гипертрофированное чувство брезгливости почти не пострадало, разве что при уборке двух лужиц откровенной дрисни, которую пришлось изымать вместе с подстилающей травой.

К моменту постановки палатки мне уже стало так хорошо, что лучше и не придумаешь. К моему удивлению, неугомонные Лёшки подались за дровами, явно намереваясь создать источник чего-нибудь горячего. Я пообещал им вместо горячего горячительное – не унялись. Я напомнил, что дождь и вообще сколько можно – посмеялись. Я сказал, что видел всё это в такой-то мебели в такой-то обуви – ласково посоветовали нырять в палатку и не отсвечивать. Что поделать – воля коллектива. Негнущимися руками сволок с себя одежду, швырнул одним мокрым комом под тент. Разберемся завтра. Кое-как натянул аварийный свитер и болоневую ветровку и нырнул в палатку в компанию девушек. И Андрея, конечно. В кустах раздавался топор дровосека. Затем, судя по звукам, дровосек озверел и начал ломать кусты конечностями. Немного погодя звуки стали более гулкими: то ли перешли на сырые дрова, то ли к конечностям прибавилась голова. Ветер долбил плешь палатки, то и дело щедро спрыскивая водицей. Лёшек было несказанно жаль.

Чем хорош героический поступок? Если он оценен обществом должным образом, то по возвращении в палатку после готовки вас ожидает душевное тепло, горящие восхищением глаза и полкружки водки. Если общество не восприняло, как хотелось бы, то ясно ощущаешь: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Но разве мы похожи на общество второго типа?!

Сегодня выпивали за всё. Покорение Манараги – раз. Последний перевал – два. Двадцатикилометровый переход – три. За нас, хороших – четыре. За нас с вами и за икс с ними... Эй, пожалуй, хватит, а то до населенки не хватит. Разогревшись и раздобрившись, Маленький с Большим наговорили мне кучу комплиментов по поводу Горы и восхождения на неё в облаке. Я не остался в долгу, воспевая подвиг приготовления супа. Ей-богу, свершения сопоставимы, особенно когда жрать хочется до посинения глаз. Короче, все мы хорошие, все мы славные.

* * *

Однако сухие дрова в округе они спалили без остатка. Утром пошарахался по кустам, ежась под порывами неистового ветра, да безрезультатно. Маленький – он вылез вскоре после меня – долго бродил вокруг в поисках сушинок, пока я тщетно пытался хоть что-нибудь разжечь. Принеся невеликий пучок полусырых кустов, с сочувствием стоял и наблюдал за моими потугами. Через полчаса не вытерпел и сунулся помогать. Памятуя его вчерашние костровые подвиги, послушно подвинулся. Ещё через полчаса случилось невероятное – Маленький вплотную подошел к точке кипения.

— Помнишь, в песне – "будто ветром задуло костер"?– спросил он невесело.– Я думал, так только в песне и бывает...

В чем состоит положительная сторона такого отвратного времяпровождения на дежурстве? Разумеется, в следующем: весь коллектив палатки тебя любит, желает удачи, а наиболее совестливая часть его даже сочувствует. Они в палатке переживают. Им неудобно, что кто-то для них совершает Поступок – обеспечивает жратвой насущной. До того доводит их покаянность, что залезаю я с бурой от лютой ненависти к природе мордой, скрежещу: "Пенку!",– так они чуть вчетвером на одной не уместились, ладно, я опомнился...

Пенка помогла не здорово. Если укрыть костер вообще со всех сторон, он неминуемо задохнется в собственном дыму. Если же оставить малюсенькую щелку, туда алчно ринется ураган, взметая по дороге зольные гейзеры. И ладно б только зольные, а то ведь и угли летали, как оглашенные. Устойчивый режим горения подбирали, пользуясь собственными задницами как заслонками. Хронометраж не врет – два с половиной часа на готовку кашки! Ох-х-х...

Этакая погодка из палатки вылезать не располагала. Девушки вчера все рвались помыться, ладно, действительно негде было подойти к воде, а сегодня их и наружу не выдуешь. Мы давно скомкались и терпеливо ожидали, когда нам позволят скатать домик.

От говенной стоянки выбирались всё по тем же доставшим тальникам. Отошли буквально несколько минут и далеко впереди, на взлобке, разглядели выход дороги! Не то, чтобы это здорово прибавило сил, но хоть какое-то разнообразие. Маленькая хлюпала носом у самого моего затылка, видимо, помня вчерашнее оскорбление. Как обычно, если какая из Свет Затонских отбросит на время капризы, то ни за что от неё не убежишь, даже стараясь. Пара из неё вырывалось много и не только вследствие усердия. За ночь оскалы каров опять замело. Казалось, что белесые стены охотно делятся холодком: мол, мы за зиму ещё натерпимся, а вам вот, и вот, и вот... Несмотря на отдых, после вчерашнего ноги не слушались. Я с ужасом подумал, что ведь могло и не быть такой замечательной, уютной, грязной и вонючей площадки, и тащились б мы, ветром гонимы, повторяя: "Суди его Бог..."

13

Прорвав грудью последний оплот кустов, вскарабкался на лобик, где, словно из ниоткуда, возникали колеи. Ура! Настолько обрадовался, что похватал всё снимающее и начал активно использовать. Присмотревшись, заметил в видоискателе явное нетерпение на лицах коллег: не пора ли?.. Что вы, что вы, ведь только пять минут и посидели, отдохните, график-то позволяет... Светки, вы хоть присядьте, пусть себе Марабу стоит, если стоится, смотрите, как Лёшки уютно на рюкзаках расположились. Эй, ты куда встаешь?

Мне толково объяснили, что шел этот график лесом, которого и вблизи не видать, и даже ненавязчиво помогли подрюкзачиться. Только и успел, что заключить соглашение с Андреем, что выше четвертой скорости – пятую там, шестую и так далее – включать не будем, потому как облом.

Ага, сказал Марабу, махнул крылом и передернул с третьей на седьмую. Только его и видели. Не в последний раз ошарашенные скоростными способностями напильников, пристроились вслед. Река описала плавную дугу, обрамленную по нашему берегу каменистым развалом. Уклон практически пропал, водная гладь напоминала, скорее, озеро , однако же в распаде хребтов впереди крута каменистая стена. Солнце вдруг заиграло на ней сотнями сполохов. Тычок, зараза, отрешенно поглядывает нам вслед. Далеко впереди на правом борту долины, наконец, топорщатся такие милые лиственницы. Начинаю узнавать местность: не доходя этих лиственниц будет ручей из-под Желанного перевала, а как раз напротив его – устье Падеж-Вожа.

Скоро, черт, как же скоро дорога перемахнула через пригорок и мягко чавкнула в болото. По нему тянулись, конечно, колеи, но мы ж не вездеходы, чтоб по пояс в жиже ползать! Пошел вправо, огибая углубление склона. С удивлением заметил, что авангардисты пилят прежним курсом. Прислушался – шипит, родная! И у Андрея шаг всё шире... Хорошо!..

Хорошо долго не бывает. Как водится, склончик сначала приподнялся вверх, самую чуточку, даже обходить стыдно, потом пришлось взять ещё правее, потом крохотный тальничек, а там уж и не крохотный, и спуск типа “А ну-ка, прыгни”, и всё то же болото через всю долину. А скороходы уж и по траверсу впереди, здорово сердитый Марабу бегает... Их еле-еле можно разглядеть на обширной пустоши . Солнышко добралось и до нас, густа зелень болота исходит насыщенным сиянием, сквозь которое кое-где пробиваются желтенькие напоминания о близкой осени. Неугомонная река решительно перечеркивает плешь и исчезает под кронами близкого леса. Близкого? Глазам видно, ногам обидно...

Что толку снова повторять притчу об изменениях собственного настроения? Кого оно, собственно, интересует? Разве меня, и то вряд ли. Группе надо хорошую дорогу, солнышку на небе необходимо поскорее отогреть кровопийц, а то, глядишь, мы и на сухое место выбредем. Мне надо хоть как-то реабилитироваться, нагнав первопроходцев, в то же время не растеряв в болоте остатки группы... У всех свои заботы.

По утонувшей дороге скакать пришлось немеряно, с кочки на кочку, с пучка травы на подсохший комочек грязи и, с матом, обратно на травку, где уж занято, а падать только в глубокую вонючую лужу, и то некуда... Андрея я, конечно, догнал. Очень уж хотелось. Он мгновенно как бы невзначай прибавил и, таким образом, сдал мне жену, как стеклотару. Впрочем, её было откровенно жалко, очень она какой-то несчастной выглядела, и убегать дальше не стал. Ну, получил заряд, вернее, разряд душевного дерьма, так ведь не привыкать. Странное дело – Света очень быстро остыла и даже вдруг забеспокоилась, кабы не потонули два впередсмотрящих Андрея. А скоро Марабу вбурился в такое местечко, что встал и вопросительно смотрел во все стороны. Вроде и пониженьице метров пятнадцать длиной, да зыбкое какое-то. Если обходить, то и до обеда можно не поспеть – широко. Плюнул, мысленно перекрестился и мало не по колено прощупал средник между колей. Ничего, пройдем. Если кочки выискивать да не оступаться, так и вовсе здорово.

Призом за преодоление болота явилась довольно свежая коле "Урала". Прочитать её стало возможно только на выкате, высоко вздувшемся над северным окончанием болота. В массах прочкнулось некоторое оживление. Специалисты с жаром обсуждали, как должна быть расположена "елочка" протектора, чтобы грязь не задерживалась, то есть – в какую сторону автомобиль шлепал; не специалистки, подозреваю, гадали, далеко ли успел сей грузовик удрать. Мне, кроме того, было неясно, как он вообще умудрился сюда впереться, поскольку "шоссе", по воспоминаниям пятилетней давности, к тому не располагало.

Выкат не ограничился ступенькой со следами. Он простиралс дальше и выше, плавно переходя в лесистый правый борт ущелья ручья, текущего с перевала Желанный. Лесистого! Вот он, так необходимый вчера край леса . Однако, сегодняшний час, это вчерашних два, то есть три перехода. Сдохли бы на ходу. Да холодно же было, как в леднике, а сегодня и солнышко прорезалось, и потеплело, и мошка тут как тут.

Оглянулся – за выкатом, перечеркнутом колеей, знакомые горы, изукрашенные снежниками . Чем дальше к югу, тем мрачнее небо: постепенно меняет цвет от лазурного до темно-серого. Под далекими нагромождениями туч гребни Малды-Нырда высеребрены свежей порошей. Холодом веет от них даже сюда. Какой-то неестественной кажется передышка в непогоде над нами, не должно так быть, вот тот черно-серебряный, оттеняемый грозовыми облаками Ородоруин, в питуетрин его душу мать, куда как больше соответствует этой приветливой горной стране ...

Вдоволь передохнуть мне не дали. У общества родился, в целом, трудно опровергаемый тезис, что, коль следы такие свежие, то транспорт может оказаться неподалеку, его надо ловить и использовать. С большим сожалением покинул кустики и вслед за остальными облачился в рюкзак. Напильники включили пятую передачу.

Дорога, а это была именно дорога, нырнула в канаву с ручьем, немного вильнула, а за поворотом обнаружились притихшие напильники, указующие на толевую палатку с трубой слева по курсу. Люди. Вечная проблема – это люди или инспектора заповедника? Фото и кино не оплачено, Лимбеко в разрешении нет. Но подойти надо, коли догонят, хуже будет. Аппаратуру просто прикрыли двум "Ермаками", и мы с Маленькой двинулись на разведку. Шагов через десять вслед примчались донельзя любопытные Алексеи.

У палатки гордо возвышался вездеход. Так. Цивилизация началась. Из палатки вылез мужик неопределенного возраста и вежливо поздоровался. Начало неплохое. Нет, инспекторов заповедника и здесь не жалуют. Трое геологов, вернее, сезонных рабочих прошли перевал на вездеходе, чтобы порыбачить на озерах в среднем течении Падежа-Вожа. Или, как они его называли, Паде-Вожа. В низовья не собираются, но на озерах, стоит колесник, вот он скоро пойдет, должен к вечеру в воскресенье быть в Инте. Взять? А почему бы не взять, возьмет, коли мы попросим... Поживите пока у нас в палатке, а мы скоро поедем наверх и им передадим.

Ради такого дела коллегиально постановили расстаться с одной бутылкой. Рыбаки сразу подобрели, разговорились. Сообщили, что рыбы очень мало, едва на котел хватает, ни черта не заготовили – не рыбный год. И не грибной, и не ягодный. Дед тут ещё вокруг ходит, манси, тоже ничего поймать не может, только водку у всех клянчит. А хотите, мы вам рыбы дадим?

Ещё бы не хотеть! Никонов моментально был избран, командирован, облачен в геологический ватник и принялся помогать грузить дрова в кузов . Впрочем, мы тоже помогали. Маленькая некоторое время ныла – а не отпущу ли я и её тоже, но я ей это прекратил. Быть может, зря. Алексею дали аппарат Маленького, поскольку на его пути ожидались неведомые красоты, а пользоваться не автоматом он не умел, да и тяжело тащить на шее килограммовый "Зенит". Уж я-то знаю. Вездеход загрузили, мужики залезли внутрь, Лешку посадили на почетное переднее сиденье, и покатил наш эмиссар. Оглашая ревом окрестности, чудовище прополоскало гусеницы в Лимбеко-Ю и уползло вверх по течению.

Вопрос на засыпку: чем сразу же занялись девушки? Правильно, стиркой и помывкой. Пока мы с Маленьким поставили невдалеке палатку, поскольку в геологической и втроем-то не просторно, а вшестером никак, они похватали кучи тряпок, и только мы их видали. Едва поставились, занервничал Маленький. Как же, скоро в люди, а у него одежда грязная! Пошел стирать... Я навестил бережок, мне шустро попытались что-то подсунуть на предмет прополоскать. Пощупал воду, глубокомысленно заметил, что они-то ненормальные, так ведь я не енот-полоскун, и поплелся обратно.

Никонов появился часа через два. Реку переходил, держась за металлический трос, протянутый немного ниже брода, специально для рискованных переправ в половодье. Я метнулся к умывальнику, на котором висела камера, скорее приладил батарейку и отснял явление рыбы народу, занятому выжиманием джинсов Маленькой. Какое-никакое солнышко и наличие палатки с печкой прибавляли уверенности в том, что эти штаны за поход хоть один раз сумеют высохнуть, но всё же сомнения оставались. Такая, видать, у них доля – путешествовать мокрыми.

Геологи расщедрились и одарили засланца девятью крупными хариусами, словленными накануне . Алексей с гордостью разложил их на травке для осмотра и фотографирования и заметил, что ловить на пузырь значительно проще и уловистее, чем на крючок. Закинул – и тащи, тащи, тащи...

Конечно, чистить рыбок моментально поручили добытчику. Тщательно готовясь к ответственной процедуре, он успел поведать, что с колесником поговорил, тот пойдет даже, наверное, завтра, так что с утра надо сидеть, ухо востро. С тем потопал к ручью с добычей и моим ножом .

Случилось страшное. Я насмотрелся на сияющих чистотой мадамок, прочувствовал, что, вероятно, завтра будем в поезде, критически осмотрел собственную физиономию в зеркале. То ли пятиминутным всплеском солнца меня перегрело, то ли контакты в башке заискрили – решил эту башку вымыть. Идиотизм, крайняя степень шизофрении. Никогда больше не буду пытаться сделать такое холодной водой! После второго ковшичка, бессильного смочить подобие каски из волос на моей макушке, почувствовал, что макушка-то отсутствует! Нет её, хоть пощупай, хоть потрогай. А ведь предстоит ещё намылить, поворошить перхоть и смывать, смывать мягчайшей водой, которая и с рук-то мыло не берет... И самое обидное – что ли стал я чище и привлекательнее после этого? Ничуть. Дураку наука: хочешь попижонить, не старайся казаться пингвином и не жалей горячей воды.

Компания заныла. Как – только рыбу ? Да нам же её на один зуб! Да мы ж её в три секунды завернем, переварим и забудем! Давай, хоть макарончиков к ней сварим, что ли. Давай,– согласился не очень охотно. С возрастом мне кажется, что какая-то из частей моего тела – не печенка, так задница – становится всё более и более чувствительной. Чего-то нехорошего ожидала она в тот расчудесный вечер и активно противилась разбазариванию продуктов. Маловато их оставалось даже при всей рациональной прижимистости завхоза. Сегодня же именно она громче всех добивалась обильной пищи. Полагаю, не последнюю роль в этом сыграло её хорошее отношение к вечному голоду Маленькой, которая сала не жрала, а сейчас наверняка подзуживала Большую на кутеж.

Стоило согласиться – снова мало. Давай сначала, как обычно, рожек с тушняком, а уж сверху хариусов накидаем. Я возмутился, поскольку очевидно, что после привычного хавчика хариус, во-первых, поперек глотки встанет, глотка-то уже вполне пристрогалась к определенным объемам, а во-вторых, и вкуса не почувствуешь. Люди, говорю, будьте благоразумны. В ответ то шипение против моего жмотства, то слезные мольбы. Как устоять?

Известно, что человек начинает ощущать чувство сытости через двадцать минут после наполнения желудка. К несчастью, именно минут через двадцать после окончания макаронной трапезы Маленький, как самый честный, раскидал две полные сковороды отборной рыбы по мискам. Первый кусок пролетел на “ура”, оспаривая мой тезис о неощутимости вкуса. Второй в туго набитый пищевод проскочил с трудом. А потом девочки, вкушавшие в палатке, ласково подозвали ничего не подозревающего Марабу, как самого свойского, и чуть не кулаком напихали в него и его пайку, и остатки своих. Не лезло в них. И в меня не лезло, в конце трапезы я уже основательно злился на то, что дал себя уговорить на такой ужин.

Дров в округе валялось не то, чтобы много. Геологи сказали, что палатку здесь основали летом 1992 года. Действительно, годом раньше мы тут были и даже ночевали во-он на той круче, но ничего подобного не приметили. Следовательно, с того самого года в округе систематически вырубаются деревья на дровишки. Но мы их не жалели, потому что каждый свободный квадратный сантиметр в свежеприбранной палатке был завешан мокрыми шмотками. Временами из импровизированной двери, закрываемой лоскутом рубероида, клубами валил пар. Печку разогревали, пока не заметили, что труба на фоне темнеющего неба как-то подозрительно порозовела. Кружка воды, моментально обратившаяся на ней в пар, остудила наше сушильное рвение, потому что в таком режиме и палатку недолго спалить. Осмотрев трубу, главные специалисты-истопники вынесли вердикт больше не кочегарить. Тем более, главный и непременный объект сушки оной уже не требовал. Маленькая была счастлива, будто выклянчила дополнительный сухарик, когда упинывала свои отстиранные, высушенные и аккуратно сложенные джинсы в зев рюкзака. Маленький столь счастлив не был, потому что в силу врожденной вежливости сначала пропустил вперед на сушку дам, потом, по понятным причинам, Марабу. Бегемота и пропускать не надо было, пролез сам... Короче, Лёша остался без тепловой пайки.

Утром я покинул палатку около шести и успел продрогнуть, пока прошел тридцать неровных шажков до двери сушилки. Маленький давно поснимал всё высохшее за ночь и уже доводил до кондиции остатки своих шмоток. Во сколько встал он, не знаю. Мне показалось, что было ещё темно, хотя это очевидный нонсенс, учитывая широту и время года. Впрочем, и сейчас улица не радовала солнечным светом. Не то, чтобы дождь, не то, чтобы сухо, морось какая-то поганая, а уж холодно! Ночью тучи сгустились и легли мало не на голову. Вечером, когда наглухо зашторили сушилку, погасили в ней свечи и нагло разлучили Марабу с найденной в ней книжонкой, немного погулял с камерой, снимая ночные виды на истоки Падежа-Вожа . Разумеется, погода имела место – не блеск, но не такое же безобразие!

Подъем сегодня протрубили, не дожидаясь макаронов с тушенкой. Надо было собраться к вездеходу, не мешкая – мало ли во сколько он появится! Печку разжег ещё Маленький, но было уже установлено, что готовить на ней практически невозможно, поэтому половину углей выволокли и сотворили костер на улице. Воздух свежел, а самое неприятное, сырел с каждой минутой.

Тесно сплотившись в домике, шустро сожрали рожки и зашуршали складываться. Тщательно увязали мешки, переоделись в чуть более приличную одежду. Маленькая натянула джинсы. Дождь тем временем разошелся. Палатку складывали кончиками пальцев, стараясь не допустить струи воды внутрь и самим не замочиться лишнего. Печка печкой, но предстоит долгое неподвижное сидение в вездеходе, там закоцюбнуть – нечего делать.

С трудом набились в домик. Маленький щелкнул перед этим процесс заигрывания Бегемота с Маленькой, в результате чего подмочил им репутацию, а себе Olimpus. Пристроил его вблизи печки подсушиться и включился в пульку. Аппарат повисел, счел, что достаточно погрелся и вдруг, по собственной инициативе, с жужжанием втянул объектив, перепугав девчонок. Мол, нечего меня в напряжении держать, понадоблюсь, включишь.

Пульку не дописали. Хилый свет из двери померк, заслоненный ароматным ватником. Ватник венчала кудлатая физиономия с рачьими глазками и драной коловатой бородищей. Из далекого похода вернулся сожитель рыбаков-геологов, дед мансийского происхождения. Те подозревали его в регулярных экспедициях к схорону с горячительным, но мужик был на удивление трезв и, соответственно, замерз. Вытащив из-под лавочки Большого покрытый углерод-углеродной теплоизоляцией древний чайник, он метнулся разводить костер. Мы с сожалением переглянулись. Домик, рассчитанный на двоих, четверых вмещал охотно. Если вшестером, то девиц приходилось брать на колени, благо, похудели, но вписаться туда одновременно с дедом не приходилось и мечтать. Тот, правда, искренне радушно предложил остаться, но надо же и совесть знать. В конце концов, эта палатка скорее его, чем наша. Полные светлой печали и черных мыслей мы с Маленьким поплелись восстанавливать собственную крышу. Крыша насквозь пропиталась водой, слипалась и обволакивала руки, ветром её намертво приклеивало к физиономии, палки в гнезда не шли, дождь, понятно, лил... Вопрос на засыпку: каким тоном я выкликнул желающих переселиться?..

Нет, всё не так уж плохо. Будь это простой советский домик, он бы сейчас лежал на согбенных спинах, приминая их тяжестью луж на полиэтилене. Нещадно пожирая кислород теплилась бы свечка, но всё равно отличить валета пик от дамы треф никакой надежды. А так мы сидим, доигрываем в светлом помещении, разве что стараясь не прислоняться к стенам. Воистину, безгранично щедр был Господь, посылая с нами Маленького и его палатку!

Очень плохо, когда отсидка. Совсем плохо, когда не просто отсиживаешь, а ещё и пребываешь в напряженном ожидании. Конечно, по уму вчера надо было плюнуть на таинственный колесник и топать пешком, потому что дорога, вроде бы, одна, мимо он не проедет, всё равно либо подберет, либо откажется. Но разве хочется шлепать лишних двадцать километров, когда можно убаюкать себя мыслью о близком и беззатратном выходе в цивилизацию, уповать на милость шофера и дипломатические успехи Большого! Как, право, сладко возлежать на влажноватых спальниках, томясь негой безделья!

Глючили все. То одному покажется, что рокочет двигатель, то другому, то Маленькая всполошится – "Да-да, я же точно слышу!" Выскакивал из палатки раз двадцать, наверное, пока и в самом деле не услышал. Рычит! Не успели толком выбраться и приступить к сборам палатки, как от реки показалась знакомая морда вездехода геологов. Укладку прервали и с великим недоумением поспешили навстречу. Те откровенно тупили, что-то весьма невнятно мямлили, мол, то ли ушел колесник на другое озеро, то ли никуда и не уходил ещё, но ведь здесь-то не проходил? Не проходил. Вот видите...

Что именно мы должны были в их визите увидеть, выяснилось только к обеду следующего дня. А пока мы пронаблюдали, как, словно ниоткуда, водило извлек из палатки пару пузырей, ныкнул их в карманы ватника и заторопился обратно. Мы проводили их добрыми напутствиями и ценной информацией для колесника о том, что мы терпеливо ждем. Ждем, ждем и ждем.

Нет хуже – ждать и догонять. Какая там, к лешему, игра! Чем-то всё же меня непонятный визит вездехода взволновал, потому что все висты с распасами вдруг стали глубоко до фени, что не замедлило сказаться на результате. Если в утренней игре я продул сто вистов, то в следующей – почти четыре сотни! Маленький взирал на меня увлажненным взглядом, но вкатить шесть на тройных распасах не забывал.

Время подошло к обеду, тем более, завтракали ни свет ни заря, но дождь поливал уже вовсю, готовить не хотелось. На скорую руку скипятили чаек и перекусили, большей частью, конфетками. Для Маленькой наступил звездный миг, потому что завхоз, окрыленная мыслью о близком поезде, конфет не жалела . Сначала выдала по шесть вместо положенных четырех, потом добавила ещё. К вечеру на карамельки смотреть не мог никто. Вообще, девушки столь серьезно готовились к выходу в цивилизацию, начиная со вчерашней стирки, что, подозреваю, именно это повлекло самые неприятные последствия.

В очередную вылазку на улицу, вызванную очередным глюком, заметил некоторое копошение у не до конца ещё затопленного водой кострища. Подошел. Стоят у струйки жидкого дымка три весьма молодых человека, тощих, как узники Освенцима, мокрых, предполагаю, до трусов и даже каких-то голуболицых. Со штанов обильно течет вода – не иначе, Лимбеко переходили. Жмутся к уголькам и жалобно спрашивают: нельзя ли воспользоваться вашим костром?

Студенты Минского университета. Полагаю, прочитали один-единственный лыжный отчет и вознамерились повторить маршрут летом. Зашли со станции Кось-Ю, потом вверх по Кось-Ю до Манараги, перевалили Олений и вышли сюда. На Горе не были – не дала погода. Ничего себе маршрут, подумалось мне, десять дней пилить черным лесом, а из-за чего? Одного перевала, пройденного в дождь? Они ночевали где-то в районе обитания колесника, но тоже ничего не видали и не слыхали. Да что ж сегодня за видимость-слышимость такая ослабленная! Мы поставили их в известность о колеснике, хотя не без внутреннего сопротивления. Если он такой же по габаритам, как вездеход, так мы сами туда еле поместимся, куда ещё трое? Но уж очень жалко смотрелись пацаны. Благой порыв пропал даром – у них денег едва хватало на общие билеты до родной страны. На что плох наш рубль, их конфетные обертки и того хуже. Из-за отсутствия денег они разработали совершенно немыслимый, с моей точки зрения, план – пройти по дороге до устья Лимбеко (45 км), перейти вброд в устье на левый берег и дорогой же (75 км) выйти на Кожим-Рудник. Известие о том, что с кожимского перекрестка вполне можно выбраться на попутке, их также обрадовало мало.

Перекусывали они быстро, поспешно отхлебывая обжигающий чай из пластмассовых ковшиков. Даже по нашим скромным меркам обед оказался довольно скудным. Не теряя времени, сложили рюкзаки и зашагали за дождевой занавес.

День выдался богатый гостями, жаль, не теми, какими хотелось бы. Вдруг у домика раздались многочисленные голоса. Группа из Ухты, школьники, пришли пешком с устья Лимбеко, где у них припрятаны сплавсредства. Собираются на озера в верховьях Падежа-Вожа, потом той же дорогой вернутся обратно и сплывут до Кожим-Рудника. Это я так всё складно излагаю, но сии бесценные при нашем скучном ожидании знания дались нам не враз, а постепенно. Понятно, мы, находясь в возбужденно-угнетенном состоянии, к новоприбывшим целоваться не полезли, а сидели и колдовали на тему, только б они в наш вездеход не полезли. Тем более, что ухтинский руководитель, похоже, был знаком не то с дедом, не то с кем-то из геологов. Мог и дорогу перебежать. Правда, его ораву не то, что в колесник, в бортовой "Урал" загнать непросто, но ведь всегда же есть в группе наиболее любимые девочки, слабые здоровьем...

Ухтинцы поставили поодаль большой белый шатер типа "Зимы". Передовая часть группы с кэпом двинулась обследовать тросиковую переправу. Вернулись ни с чем, вызвав бурю самоуважения у Бегемота: как же, он перешел, а эти не рискнули, даром, что в броднях! Впрочем, похоже, их начальник был одержим не жаждой достижений, а халявой, потому что, некоторое время спустя, к нам явился от них посол, а вернее, послица, или засланка, или как там её, и вежливо попросила соды. Припомнив похожую ситуацию в Сольве восемь лет назад, чуть было не встревожился: что – глаз вытекает или брюхо скрутило? Оказывается, для выпечки. Послицу вежливо заслали обратно.

План похода соседей вызвал живое обсуждение, в ходе которого их оценили, осудили и приговорили: лодыри. Что интересного в нудном пешем переходе по дороге сорок пять в одну сторону и сорок пять обратно, если тут и гор-то путных не видать? Впрочем, от Ухты до Кожим-Рудника немногим дальше, чем от нас до Усьвы, а мы ведь регулярно ездим поклоняться одной-единственной прибрежной скале. Но, право дело, в здешних краях можно было придумать маршрут и интереснее.

В палаточную скуку, перемежаемую иногда хрустом конфет, назойливо рвался стук топора. Кто-то что-то упорно долбил. Посмотреть вылез один Алексей, потом присоединился другой, а потом и я не усидел.

Надо заметить, что пользуясь костром, мы потихоньку забрались в дровяные отходы геологов, потому что ходить за топливом далеко не хотелось, а что приносили, было, обычно, спичечным – как раз на один небольшой костерок. Геологи же привыкли жить на более широкую ногу, наваливая в костер здоровые поленья, от которых долгое время копились веточки и прочий мусор. Мы его пожгли. Теперь дед, разгоняя туман вокруг себя взмахами бороды, азартно пластал топором смолистый пенек, откалывая крупную щепу. Нас одолела совесть. Дед один, топор дрянной. Рядом с домиком геологов валяется двуручная пила, и нас много.

Марабу от ненавязчивого приглашения ловко ускользнул, и на добычу отправились втроем. Если не врут анекдоты, то и наикался же бедный пернатый в палатке, пока мы пилили и таскали куски высоких пней! Лёшки, даже Маленький, сказали про него немало приятного и очевидного. Каюсь, с удовольствием слушал и не давал беседе остыть. Ну, надо же изливать свои негативные эмоции – вот и обнаружилось, на кого. Оказалось, не только я точил на обольстителя зуб. Лёшкам его тунеядство за целый поход тоже потихоньку приелось. Весьма зло они его чехвостили.

Дед критически оглядел наш принос и небрежно сдул с нас пену, как с пивных кружек. Мол, такие здоровые кругляки ни в жисть не расколете. Ещё пышущий азартом словесной баталии Бегемот взял у него топор... Дед только опасливо наблюдал, расколется ли обух, когда всю нерастраченную на убиение Марабу силу вкладывал богатырь в могучие удары. Вековой сучок, хитро пронзивший твердь древней лиственницы, посопротивлялся изрядно, но что может устоять перед пылом гневного Бегемота! Сдался. А уж поделить половинки на помельче, это и мне по силам.

На знатном костре варился вечерний супчик!

* * *

Нас уверили: вода высокая, пороги закрыты, пройдены и почти что не замечены. Скоро вечер, поспешали бы вы на своей пироге вперед и разбивали бивак, а то моросит, и кушать хочется, аж переночевать негде. Что делать – левым-правым, левым-правым, we all live in the брезентовая нагруженная выше фальшбортов байдарка и лупим, что есть сил, по Вишере-матери, высматривая бивачные местечки. Вдруг – впереди глухой рокот, река заметно увеличивает уклон. Но ведь пороги позади. Левым-правым, левым-правым... Что это там, за лесистым мыском? Семь ступеней, грохот бешеной пены в прорывах каменных теснин, далеко-далеко вдоль левого берега узенькая полоса спокойной воды... Шабаш, приехали. Ревет и мечется порог, как будто прокажен, и берег этою волной ужасно искажен. Кричу – "Влево!", Света уверенно делает длинный, профессионально сильный гребок левым веслом, и нос байдарки аккуратно садится на обливную скамейку. Конечно, течение тут же подхватывает корму, заносит на соседний бульник, уютно пристраивает и примеряется поддать под борт так, чтобы разгрузить судно от шмоток и нас, заодно,– прямо в речку. За скамейкой невбалденная бочка... И вообще умный человек в походы не ходит, а уж если ходит, то чуть левее...

Выскакиваю на камень, едва не набрав по дороге бродни. Ноги срывает напором белой мути. Калоша страшно тяжелая, и сидит основательно. Ну вот, корму сбросил, нос столкнем, авось, теперь бы прыгнуть и попасть в кокпит, а то, в лучшем случае, придется часок посреди реки постоять, ПСН подождать, и что Светка без меня на оставшихся ступенях делать станет...

Так мы учились тому, чему нельзя верить.

14

Диалектика во всем ищет два конца, как у той палки из поговорки. Горе от ума. Назад в будущее. Сила женщины в её слабости. А почему, собственно, только женщины?

Существуют два рода мышления: логическое и эвристическое. Общеизвестно, что только очень сильный, натренированный мозг способен логически объяснить прошлое, обосновать настоящее, предсказать будущее в какой-то степени. Так, механик до мозга костей при взгляде на машину в первую очередь мысленно проникает в её устройство, оценивая, хорошо ли оно. Художник же наверняка сначала прикинет, не портит ли красоту вон та железяка, совершенно необходимая с точки зрения механика. Впрочем, хорошему – именно хорошему – инженеру достоверно известно, что ничто не должно резать глаз ни при взгляде на чертеж, ни, тем более, на изделие. Смотрит гениальный конструктор на эскиз кресла-каталки и, не напрягая свой гениальный мозг сопроматскими вычислениями, изрекает: сломается тут! Глядишь, и вправду сломалось, стал инвалид ещё более инвалидом после скоростного спуска с лестницы...

К чему я всё это? Ах, да. Если сильный мозг способен проникать в сущее силой логики, то, если подходить к этому диалектически, слабый – исключительно силой озарения, эвристически. Доводя идею до абсурда, можно придти к выводу, что чем слабее умишко, тем больше у него возможностей к внезапной, ничем не обусловленной вспышке истины. Отсюда, видимо, проистекают многочисленные юродивые, к высококачественным пророчествам которых во все времена охотно прислушиваются. Недаром даже элементарное дальновидение прорезается в человеке, когда он ослаблен шоком от раскусывания стручка красного перца, и стоящий рядом торговец снисходительно осведомляется: "Что, дарагой, Арарат увидел, да?" Итак, доказано: чтобы заглянуть в будущее, надо быть идиотом. Кстати, и с другой точки зрения тоже: какой здравомыслящий человек захочет туда заглядывать? Как сказал великий полководец, если мои солдаты будут знать, что выиграют битву, они не станут драться так отчаянно, а если предсказать поражение, руки и вовсе опустятся, а потому заострите-ка кол, да смажьте салом, чтобы предсказателю сидеть удобнее было...

Утренние события настолько измотали мой и без того не чрезмерно сильный процессор, что неприглядное будущее открылось во всей красе.

Разумеется, никакого колесника. Для порядка, в шесть утра мы с Маленьким откашеварили, запинали гречку в непроспатые глотки коллег, но к шумам прислушивались уже без азарта. Большее, чем самый явственный глюк, оживление вызвал факт, что ухтинцы, сунувшись к реке, вновь вернулись с позором, объявив, что она и вовсе не переходима. Мы оценили шутку. Дело, вероятно, зижделось не столько на напоре реки, сколько на отвратительной погоде. Кому охота любоваться красотами в хлесткий дождь?

Нет, так плохо обо мне думать не надо. Конечно, не могла опустошить мои душевные резервы уверенность в том, что колесники нас просто кинули, а ухтинцы просто лентяи. А вот известие о температуре в сорок градусов у Большой – запросто.

Собственно, выходов имеем только два. Либо выходить своими силами к перекрестку, либо ждать возвращения геологов на Желанную и просить их увезти хворую туда, а самим бежать бегом вослед. Но, пусть мы и не нищие минчане, очень даже может статься, что с капиталистической Желанной выбраться встанет настолько дорого, что не пришлось бы из Инты придется давать весточку типа "шлите денег телеграфом". Транспорта нет, это уже понятно, и не будет. Бегемот, тоже, поди, с мозгового прослабления, вдруг вник в смысл вчерашнего явления вездехода и расшифровал его, как предупреждение об уходе колесника. В истерике никто не бился, но лица посуровели. Проклятая обязанность руковода, они же нетерпеливо ждут, что я приму решение! И я не имею права поддаться их растерянности, потому что в первый раз за поход дело вполне серьезное. Отек легких в таких условиях не страшная сказка, а вполне вероятный исход.

Так, не дергаться. Градусник под мышку – не привиделась ли температура? Нет, черт побери, не привиделась. Почти сорок. Стетоскопа нет, а хоть бы и был.

( Диалог чукчи и американца:

— Ду ю спик ынглиш, однако?

— Yes, of course!

— Йес-то йес, а фигли ж толку...)

Ну-ка, покашляй... Тут болит? А тут? А здесь? Господи, да они же вправду верят, что я знаю, что спрашивать! Стыдно-то как... Но, однако, это не пневмония, при ней перхают не так скромно... А что? Впрочем, лекарствами наша аптечка не избалована. Чем вообще лечат болезни? Антибиотиками, сульфаниламинами и общеукрепляющими. А температуру сбивают аспирином. Ничего, ничего, один раз и советский сожрать можно, не больно-то он успеет желудок разъесть, если там такой жар. А ещё ампициллин и четыре сульфадимезина. Не знаю, от чего лечу, но схема, по которой сульфаниламины пить положено, в первый день на ноги полумертвого поднимает. Что и требуется. Потому что увидел я в припадке мозгового прослабления, к ужасу своему, несколько вероятных вариантов развития будущего, и нет там нигде никакой Желанной, а есть только мокрая, изнуряющая дорога и несчастная жена, обессиленная болезнью и усталостью...

Ухтинцы ушли раньше. Они сноровисто свернули лагерь, дружной колонной поднялись на перегиб, чтобы срезать уголок, и канули за занавес дождя. У меня в заднице свербило невероятно, у других, надо полагать, тоже, если учесть, что я выиграл 18 вистов, всадив Марабу в минуса. Тем меньше охоты последний проявлял к сборам.

Болезную разгрузили килограммов до двенадцати и загнали в домик – ждать, пока остальные скомкаются. Происходило это медленно. Расслабились, наверное, да и были уверены, что поедем, а не пойдем. Что-то случилось с людьми севера, не случалось с нами здесь раньше такого откровенного кидалова. А как неохота тащиться пешком!

Прелести мокрых переходов, было канувшие в прошлое, восстали и ехидно скалились грязевыми лужами. Света шла плохо, кажется, даже не придуряясь. К тому же, её оскорбило распоряжение встать сразу за мной – место слабейшего. Мои общеизвестные ухищрения с убеганием и поджиданием давали мало толку, потому что смотрела она только под ноги, и не уверен, что что-то там видела.

В момент набрал полные штаны влаги, после перегиба уверенно потерял тропу, потом, правда, нашел, но пока искал, вплотную приблизился к прелестному состоянию перезрелого чирья: надави, и брызнет.

Перегиб тянется как продолжение западного борта долины ручья из-под перевала к Желанной. Его возвышение почти достигает берега Лимбеко-Ю, отгораживая уютные места наших стоянок от обширных болот. Помнится, в девяносто первом именно в них случилось событие, родившее анекдот. Боря Ситев, преодолевая подозрительное углубление, не подумал о последствиях. Артем, почуяв неладное, завопил: "Боря, там же болото!" В тот же миг незадачливый первопроходец сел по пояс, без паники огляделся и констатировал: "Поздняк метаться..." Тогда я мудро обрулил топь по кустикам, но это же был девяносто первый год, довольно сухой, а не девяносто шестой, из рук вон мокрый! Поэтому вид унылой травянистой плеши порадовал не больше, чем локальная курумка. Не ней мой нарыв и прорвало. Света, понятно, пребывала в том ещё настроении и, почуяв под ногами скользкое, старательно завыделывалась, мало не на четвереньках обползая каждый камушек. Группа с тоской посмотрела на завхоза, потом с сочувствием на руководителя. Увидев на лице последнего все оттенки красного цвета, поспешно отвернулась и занялась наблюдениями окружающих красот.

Ещё раз – последний, последний – повторю: поганое это дело, быть руководителем. Ведь следующие мои действия очевидны, вот только Больша Света – не Маленькая. Командую привал и направляюсь к ней для разговора. Вакуум вокруг быстро приближается к абсолютному. Все почему-то разбегаются: кому в кусты приспичило, кто так просто в сторонку отходит...

Правды в этом повествовании сказано столько, сколько мне удалось сказать, не соврал я в эпиграфе. Но каюсь: про этот разговор не поведаю почти ничего. Был я гневен, она не менее, всплыло, что было и что нет, палящий жар обвинений, ледяной холод оправданий... За весь поход настолько взбешен не бывал. Один доброй памяти приятель детства, говаривал: "Взять бы сейчас что-нибудь этакое, да шарахнуть по чему другому..." Ну, довольно. Прокаркав напоследок формальный приказ, я гордо промаршировал к "Ермаку" и свистнул всех. Разворашивая рюкзак так увлекся, что оставил там, по-моему, свитер да зубную щетку. Завхоз, не остыв от схватки, едко подзуживала: может, заодно и рюкзак отберете? Отобрал бы, да кому такую раскладушку присобачишь...

Странно, по хронометражу всё действо заняло десять минут. Неужто? Мне казалось, полжизни прошло...

Если б этим конфликтом сей день ограничился! Черта с два. День-то только начинался, и всё это видел я в открывшемся грядущем, и ничего не мог сделать, чтобы случилось иначе.

Тропа прижималась всё правее и правее, к восточному борту долины. Меня туда совершенно не тянуло, с одной стороны, потому что поведение Большой на камнях, хорошо видимых издалека, предсказывалось с трудом. С другой стороны, перед нами лежало болото, и колеи вездеходной дороги глубоко утопали в травянистую плешь. Утопать вслед за ними не было никакого желания. Честно говоря, руководствовался я исключительно озарениями, потому что замутненный белой яростью мозг ещё не скоро вышел на рабочий режим. Но крохи остаточной логики пробились сквозь барьер идиотства, когда плавная волна пробежалась из-под моих ног далеко вперед, всколыхала "дорогу". Конечно, тут же повернули на девяносто, а потом и все сто двадцать градусов вправо, выбирая кусты погуще и топи пожиже. Ну его, это болото, пусть лучше камни с буреломами. Но добраться до них оказалось делом непростым. Очень неприветливо встретил борт долины, ощетиненный тугими кустами. Над болотом поднимается двухметровая ступенька, мало не отвесная, а из неё торчат кусты, чтобы хвататься непригодные, но глаз вышибут запросто, только зазевайся. Еле вскарабкались. Чуть повыше обнаружилась и тропа, слабая, иссеченная колдобинами и цепкими руками корней, но всё же тропа. Довольно быстро добежали по ней до второго рубероидного домика, по описанию геологов отстоящего от устья Падежа на четыре километра.

Перечитал предыдущее предложение и не знаю, то ли смеяться, то ли плакать. Добежали... Как дождевые струйки сливаются в монолитный непроницаемый полог ливня, так и события того дня смялись в один рыхлый ком. Мы сидели на камушках неподалеку от палатки. Светка быстро сбегала за деревце, потом вернулась и уселась, не подложив подзадник. Я среагировал как-то вяло, просто приподнял и подоткнул. Ни "спасибо", ни "проваливай". Тихий Марабу ошивался рядом, не вступая в разговоры. Да и не было разговоров. Более жива часть группы, зеленый спальник, стояла чуть поодаль и, кажется, тихо беседовала. Опостылевший дождь шелестел привычно и надоедливо. Ход времени изменился. Показав на миг будущее, оно злобно усмехнулось и крутануло колесо Фортуны вспять. Бежать-то мы бежали, потому что тлела ещё в недрах сознани надежда, что колесник пока там, на озерах, и он пойдет вниз, а мы в стороне, далеко от дороги. Но бежалось с неимоверным трудом, словно через воду, которую надо раздвигать грудью на каждом шагу. Четыре километра за два перехода!.. Сколько же переходов понадобится на сорок пять километров!

Впереди в подошву хребта вторгалась глубокая каверна, метров триста, не меньше. Это родило мою последнюю, пожалуй, за поход ошибку. Объявил, что надо идти понизу к дороге, срезая уголок. Никонов робко потупился. Маленький посмотрел с досадой и сказал, что он, пожалуй, попробует пройти верхами. Удивительно – я даже не разозлился, видимо дальше некуда было. Леший с тобой, иди.

А леший-то и впрямь был с ним, потому что очень скоро внизу обнаружились глубокие ручьи со спокойной, почти стоячей водой. Сеть их разрывала долину на множество островков, то больших, то поменьше. Чем дальше, тем протоки становились глубже, а вода в них чернее. Я заметался. Дубина, вот же залез... Направо? Нет, пройти к "берегу" не удастся, всё зыбкое. Налево? Куда там, в сердце трясины... Пока прямо, прямо, пока дают. Черт, как же Светка этот ручей перепрыгнет? А, ладно, Марабу подмогнет... (Они плетутся за мной, как-то безразлично переступая след в след, но у Андрея на лице уже начинает проступать нетерпение). Туда? Сюда? Нет. Нет пути, через двухметровую ленту воды уже никак. А до борта-то долины – мать честная...

Туго свернутая пружина души тренькнула оборванной струной и выпрямилась. На мое счастье, Марабу отстал, надеюсь, достаточно, чтобы не услышать рожденного мной эпифона. Словесное дерьмо поперло через все клапана. Я проклинал бога и богов, этот неладный край и самого себя, выплескивая накопившуюся ярость, исступленно вопрошал – за что же мне такое – треклятый мокрый поход, без капли душевного уюта, усталость тела и разума, срамную кривость души и непроходимую тупость, что завела сюда... Кажется, Света, слышавшая большую часть моих излияний, даже немного испугалась. Во всяком случае, её взгляд приобрел некоторую любознательную осмысленность, и она слова не произнесла, когда я развернулся и буром попер по кустам, оврагам и буеракам направо, туда, где терпеливо дожидался нас контингент зеленого спальника, ведомый мудрым Маленьким. Бешенство гнало меня вперед, вверх на лоб, мимо изумленных моим неистовством коллег, через язык курумника и заросль кустов, вперед, вперед...

В мире родился звук. Низкий, рокочущий. Механический. Тонка ниточка бессмысленной надежды радостно запульсировала: он, родимый! Ничего, что больше на АН-24 смахивает, это он, он, больше некому – самолеты здесь и близко не летают! Сто чертей всем в печенку, мы же так далеко от дороги! Вьется внизу, не меньше, чем в километре, а колесник, вроде бы, колыхается уже на отдаленных пригорках! Скорее! Обернулся и закричал, чтобы рвали когти вперед, с упреждением, а сам повернулся перпендикулярно дороге и тяжело побежал, нелепо взбрыкивая под вихляющимся рюкзаком. Кто-то да успеет, не я, так они, задержим, догоним, сядем, поедем!..

Я бежал, и мутное небо переворачивалось над головой, отмер пробитое мною пространство. Я бежал, и долина подсовывала под ноги то мокрые камни, то глубокие каверны, и я огибал их. Я бежал, и сердце лупило три раза на каждый шаг. Я бежал, и дорога становилась всё ближе, а звук всё тише. Я бежал, и снова проклинал всё на свете за немыслимый и непосильный бег, и благодарил всех, кто того заслуживал, за невиданную удачу – колесник нашелся! Я бежал, всё дальше отрываясь от поспешающих за мной друзей – они давно уже поняли, в чем дело, и бросили идею переваливать пригорок с упреждением...

Я выбежал на дорогу, когда последние отголоски невесть откуда залетевшего самолета затихли, сменившись привычным шумом дождя.

15

Все же дорога лучше, чем болота и дебри. Так я и объявил остальным, когда они быстрым шагом подошли ко мне . Объявил на удивление индифферентно. Лимит злобы и огорчений, отпущенный мне на этот месяц, израсходован, сгорел в горячечном приступе надежды, так что мне оставалось? Правильно, спокойствие.

Буквально метров через двадцать дорогу пересекал очередной ручеек. Форсировали с ходу. Оказалось глубоковато, и Никонов геройски изобразил из себе опору для всех остальных, помогая перескакивать с камня в русле на бережок. С удовольствием воспользовался его подмогой, потому что очень уж не хотелось ещё и сапоги набрать, в придачу ко всему случившемуся.

Фотографии этого дня грешат некачественностью. Хитрый Маленький и вовсе не снимал ничего от стоянки до стоянки, а три моих снимка размыты не то дождем, не то душевными брызгами. А может, просто дышал неровно и стряхивал аппарат, не хуже Андрея. Дождь, дождь – везде сплошной дождь. Вторые эшелоны гор едва прорисовываются за замутненными очертаниями первых. Смотреть на снимки зело холодно.

Ещё холоднее было позировать. Вскоре после переправки время перехода истекло. Пора обедать, да вот беда – вода только с неба, под ногами продолжительная сухая гривка, перечеркнутая полосой грязной дороги. Марабу порхает впереди, хоть и получил распоряжение о том, что надо придерживаться максимум третьей передачи. Скороход чертов. После идиотской пробежки ноги мои устали, остыли и всё больше напоминают костыли. Забавно так, поднимаешь ногу не столько сгибая в колене, сколько перекашивая задницу. Шаг, соответственно, петушиный. Хорошо, хоть рюкзаки не то, что на входе. Облегчение рюкзака привело и к положительному эффекту, на который никто уж не надеялся: Большая не шла – парила рядом с ровесничком, похоже, ведя светскую беседу. Не знаю, как у других, а на моей душе полегчало. Поганый осадок от битвы за разгрузку, разумеется, ещё долго не выветрится, но и обновиться уже не норовит.

Наконец, справа от дороги прорисовался высокий вытянутый холм, вкупе с нашей гривкой образующий острый угол с возвышением во главе. В такую долбаную погоду быть не может, чтобы там что-нибудь не журчало! И в самом деле: напиться хватит.

Похудевшая Маленькая настолько, видимо, проголодалась, что вдруг запросила смущенно: а нельзя ли ей отрезать от шматка сала во-он тот пластик соленого мяска? Мяска? Мя-ау-ска? Разумеется, до глубины души потрясенный, Никонов моментально выполнил просьбу. Ребенок долго жевал, с трудом сглотнул, прислушался к ощущениям и резюмировал: "Параша". Коротко и ясно. Остальные, не столь привередливые, навеску сметелили в момент, но приближались к тому, чтобы согласиться с экспертом. Как-никак двадцать дней сальце из полиэтиленового пакета не выныривает. Пережевывали стоя кружком посреди дороги, молча, сосредоточенно. Последняя пачка халвы сквозанула на "ура". Сердобольный Бегемот при дележке слукавил в пользу голодающей, все старательно не заметили. Голодающая слегка зарделась. Впрочем, какое там! Скорее, так: на её нежно-голубом личике чуть-чуть проступили лиловые и фиолетовые тона. Я в виду имел градусник Маленького, что бы он в тот момент ни показывал, стоит только взглянуть в хронометраж! Перекус занял тринадцать минут! Вместе с нарезкой, отбеганиями в кустики и сборами! Да, колоссально мы там задубели.

За гривкой начался долгожданный лес. Известно, что в самую дурную погоду в лесу всё же теплее, чем на открытой местности, хот рациональное тому объяснение подобрать трудно. Но в этом лесу нас ждал могучий удар в самую глубь ужасающей нашей душевной раны. Слева, по старой просеке, подошли и выкатились на дорогу две полоски следов протектора-елочки. Колесник. Обошел, гад, левым берегом! Ушел! Скотина! Зараза! Чтоб ты все шесть на перекате разорвал! Чтоб у тебя дизель "кулак друга" выбросил! Чтоб тебе впопыхах правами закусить!

К кинувшему нас шоферу мы были суровы. Икать он должен был знатно.

Грибов в лесу оказалось множество. Азартный Маленький, невзирая на погоду и подорванное подлостью колесника и моими выкрутасами настроение, мимо пройти не мог. Рюкзак, не рюкзак – грибы пропадать не должны. Садится на корточки, режет, кидает в полиэтиленовый мешок, кряхтя встает – сначала на четвереньки, потом уж на ноги – и до следующего масленка. Они произрастали тут странные какие-то, совершенно без слизи и очень крупные, но мы всё равно решили, что это маслята.

Неспокойную Маленькую, тяготившуюся не то весом полупустого рюкзака, не то сравнением массы своего рюкзака и пустышки Большой, Харитонов злил. Она не понимала, чего он такой неспокойный? Спокойно-то топать по дороге не судьба? Получилось так, что почти весь переход мы с ней прошли вместе, возглавляя колонну. Напильники двигались следом, но часто останавливались, чтобы дождаться добытчика и указать ему торчащую посреди колеи трухлявую шляпку. А вдруг не заметит? Маленькую это злило ещё больше, потому что, тер их из вида, становилось нам неспокойно, и приходилось останавливаться и поджидать.

Несмотря на все подобные неурядицы, шуровали мы здорово. После болот, буреломов и прочей прелести раздолбанная колесником колея, полна грязи, местами весьма вонючей, казалась милостью Божьей. Правда, скучновато по ней перемещаться: ни тебе погружений по пояс, ни ног, переломанных буреломами... На протяжении всего пути лес вдоль дороги перемежается обширными пустошами, где пониже – болотистыми, повыше – каменистыми, с который распахивается вид на окружающее. Тучи ползут низко-низко, скрывая не только сравнительно высокий Малды-Нырд справа, но и водораздельную гряду на западе. Сверху иногда просматривается какой-нибудь изгиб реки, шум которой даже лес заглушить не в силах. Кое-где дорогу пересекают ручьи с востока, спешащие слиться с Лимбеко и объединить свои голоса и силы. Эти ручейки то прячутся на дне углубленных долинок, то с грохотом обрываются по терраскам безлесного плато, и все очень симпатичные. Помнится, в девяносто первом году мы уйму пленки на них перевели, однако, теперь они вызывают только очень мокрые мысли. Так пойдет, скоро фотоаппарат сам начнет объектив от любой воды отворачивать... К тому же, то ли глаз окривел и на резкость я навести не мог, то ли от холода так руки дрожали, но что Лёшка с грибным пакетом, что водопадик, что сера лента громкой воды, обрамляющая цветастую моховую полянку – всё слегка смазано.

А, кстати о полянке. Колеи, прорезая очередной лесок, круто взяли влево и покатились вниз. Грязь в них почернела и обрела запах. В нависающем по обочинам высокотравье власть захватили влаголюбивые особи, старательно отряхивающие океаны воды. Развернув нас лицом к реке, проселок выскочил на упомянутую полянку, расцвеченную немыслимым многообразием мхов и прочих невысоких растений: от серебристых и желтых до ярко-бордовых и насыщенно зеленых. Под берегом рычала набравшая силу река. Дорога провела нас к самому берегу и завернула вдоль него.

Подошло время передышки. Мне, к тому же, очень хотелось поглядеть с умным видом в карты, чтобы наметить наши дальнейшие планы. Геологи баяли, что где-то километрах в двенадцати от их балка в лесу припрятана настоящая избенка, теплая, сухая и с печкой, только найти её непросто. Объяснить, как именно её отыскать, то ли не захотели, то ли не смогли. Их сбивчивый абрис, скорее, напоминал излияния Нострадамуса, чем географическую карту. Могучие и лучшие умы группы дерзко поимели желание логически вычислить местечко, куда такую сладкую избенку могли заныкать, да чтоб к ней вездеход проходил, если понадобится. Ведь колесник мог остановиться на промежуточную ночевку на предмет – потаскать рыбки ещё и из Лимбеко, тут-то мы б его, голубчика...

Света, повинуясь инструкциям, отошла на три шага и вскинула на нас, морщащих репы, “Зенит”. Этот снимок не стряхнут. Стряхнуты, видно, мозги у нас были, что мы взялись за поиски площадки размером три на три метра на двухкилометровой карте .

От реки дорога вильнула, немного поднялась и уперлась в знакомый ручей. Пять лет назад мы его запросто перешли по камушкам, но теперь он вздулся и рокотал, как большой. Я таки нашел, как воспользоваться редкими камнями, правда, чуть не обвалился на последнем прыжке, а Бегемот со звуком, подтверждающим его прозвище, полез искать перехода по бревну. Через несколько долгих минут громкого хруста веток и тихого мата он обрел искомое и исхитрился перебраться по тоненькой жердочке. Вдоволь натешившись зрелищем, мы с Алексеевной продолжили путь в авангарде. Пока ещё древолаз на дорогу выберется...

Изба назойливо маячила перед моим внутренним взором. Время от времени её изображение размывал очередной чересчур ретивый приступ дождя, но, по большому счету, весь переход я только и думал, как здорово было бы оказаться под слабо протекающей крышей, растопить печку, навалить на неё кучу мокрой одежды... Страсть к комфорту поддерживалась вполне логичными доводами, что Большой лучше всё же заночевать в тепле и сухости, чем в палатке, пусть даже такой замечательной. Взыграли детские перевоплощения в Шерлока Холмса. С подозрением всматривался в каждое более-менее подходящее по моим представлениям место. Как обнаружить в лесу старую избу? Первое: к ней ходят, оставляют следы и всякие разные отходы поблизости. Второе: в ней едят, то есть рядом должна быть вода, без которой ни туды и ни сюды. Третье: в ней печка, или костер для готовки рядом с ней, поэтому лес вокруг, скорее всего, значительно прорежен на дрова – изба-то старая. Четвертое: она с дороги неприметна, поэтому смотреть надо в оба...

Я и смотрел, даже иногда отбегал в сторону, то с рюкзаком, то без, потому что мы лихо и далеко отрывались от напильников и прочих искателей грибов, и оставалось время пошариться. Безрезультатно. Один раз на очередной поляне слева обнаружились остовы венцов двух срубов. Оставил Маленькую маячить, поднялся по моховому выкату далеко в лес, прошел туда-сюда – ничего. К моему возвращению все уж собрались и с надеждой встречали взглядами, но что поделать – оплошал, не нашел. Только силы растратил, бегая по мшанникам, глубиной почти до колена. И ручеек ведь буквально через тридцать шагов обнаружился, что бы действительно сюда избу не ткнуть? Или выволоченные много лет назад из лесу венцы – всё, что от неё осталось?

Пять часов вечера. Отчаянно тяжелеет. Маленький всё ещё нагибается за грибами, но уже не так рьяно. Один мешок заполнен, его попеременно тащат все, кому не лень, он стрижет во второй. Маленькая уже не злится, силы на исходе, зато, по аналогичным причинам, злится Большая. Ей плохо, она хочет бивака. Я бы тоже не прочь, но где? Как назло, поднимаясь в лес, дорога отходит далеко от реки, и ручейки стали попадаться исключительно в болотистых низинах, где присесть-то некуда, не то, что палатку поставить. Избяной морок не до конца ещё рассосался и искушает: а вдруг она в том перелеске, через двести метров? Или в следующем? Но самое пренеприятное, это симбиоз ручьев и болот. По мере удаления от гор они всё больше объединяются, и не поймешь, то ли это болото такое мокрое да подвижное, то ли и впрямь эта текуча грязь была когда-то чистой водицей. Перекуривали разок на одном из таких совпадений, старательно выискивая в торфяной каше прозрачные струйки, чтобы напиться. Большая пыталась было меня по привычке попилить на тему – пора останавливаться, но сил не хватило. Это меня и обеспокоило по-настоящему.

Череда болот и узких пролесков слилась в памяти в неразборчивое неприятное мельтешение последнего дурного перехода. В каждом лесочке проклинал его сухость, а последующее болото выводило из себя неизбывным чавканием. Ближе к ручью становилось топко, приходилось выбирать местечки потверже, с трудом преодолевать черный кисель по берегам, а затем всё повторялось в обратном порядке. Сколько таких природных циклов мы преодолели – даже не помню. Это сродни тальникам: попробуй-ка сосчитай, сколько на пути было полянок, а сколько кущ!

В шесть часов наступил установленный мной временной предел. Ноги не шли даже у меня и бодрого Бегемота, у которого, как всегда, сил оставалось "ещё на переход". Что уж говорить о бедных девушках!

Переход завершился на чудненькой сухой полянке, устланной мхом, мягким вперемешку с хрупким. Замечательное место. Сухое. Сухое, чтоб ему!.. А до реки далеко, потом ведь возвращаться придется, время терять...

Маленькая с отвращением швырнула оземь рюкзак и бухнулась задницей на раму. Я покосился, но не нашел энергетических ресурсов на замечание. Большая, как только её освободили от "Ермака", плавно опустилась на пенек и уткнулась лицом в колени, невнятно пробормотав ограждающее заклятие от любопытствующих и желающих помочь. Да и чем помочь? Подошел, за капюшон приподнял голову, сунул руку под лоб – ой-ей, сорок, не меньше. Если пройдет ещё пять минут в поисках воды, дальше понесем. Или, учитывая наши кондиции, потащим волоком. Надо действовать.

Направил Марабу с Маленьким вниз по склону к реке. Сам тяжело потащился дальше по дороге – а вдруг да?.. Ладно, проволочем мы и рюкзаки, и кого угодно минут десять, лишь бы сыскалось местечко! Во-он там за вторым отсюда перелеском явно склон ныряет вниз, неужто там воды нет?

Ноги не шли. Сделал тридцать быстрых шагов, голова закружилась – чуть не обряшился. Слышу, пыхтит сзади. Оборачиваюсь – Никонов. Что ж, вдвоем, оно веселее. Да и ходит он не так шустро, значит, можно похалявить под шумок его дыхания.

Двадцать минут отвел на разведывательное движение вперед. Ровно через двадцать минут с большим трудом достигли предсказанного ручейка, потоптались вокруг и мысленно поникли. Мало того, что далековато, так ещё и палатку придется ставить на крохотной плешке придорожного косогора, дрова таскать из далекого леса... Эх, неудачливые мы с тобой, Лёша, разведчики... Побрели обратно, что ли?

Не удержались – свернули с дороги на такую же симпатичную полянку, что и наша, впридачу обсаженную по краям кустиками голубики. Кое-где между сизыми листочками проглядывали зеленоватые ягоды! С ума сойти! Первые за поход! Ну и что, что недозрелые, мелкие и кислющие! Радость-то какая!

Вернувшись, застали Светок всё в тех же позах, а рядом нетерпеливо переминающихся разведчиков-конкурентов.

— Ну, что там?– осведомился Маленький.

— Всё то же,– я описал.

— Понятно, тогда идем к реке. Там...– он закатил глаза, будто в предвкушении всех благ мира, и мечтательно выставил большой палец.— Десять минут хода и стоянка – во!

Большую от пенька отскабливали. Смотреть на неё было страшно, но стоило предложить её рюкзак в руках донести – как молнией из-под бровей стрельнула. Значит, жива, раз огрызается, значит, на тебе твоего ненаглядного, смотри, не падай только... А она была пугающе близка к тому, чтобы упасть и больше не подняться. Как назло, только вошли в лес, конечно, не обошлось без коряг, ям и прочих радостей жизни. Заплетающимся от слабости и усталости языком Света вкатила дозу комплиментов прознатчикам, потащившим в такое бездорожье. Я вздрогнул, представив, что поперлись бы на приветливое местечко, разведанное нами с Бегемотом.

В самом деле, Маленькому есть от чего глаза закатывать. Лес заканчивается одновременно со спуском. Перед рекой простирается широкая полоса прибрежной пустоши, кое-где украшенная можжевеловыми постаментами. Неглубокий овраг отделяет её от приподнятого меандрового мыска, на котором высятся огромные лиственницы. Уж сколько мы их повидали за поход, такие здоровенные встречались редко. Между колоссальными стволами ни подлеска, ни травы дурной – мягкая хвойная подстилка медного цвета. Несколько стволов лежат, из них густо торчат до звона сухие ветки в руку толщиной – дрова. Мыс значительно возвышается как над водой, так и над остальной поляной, под ногами сухо, ветер не буйствует, невесть как спутываемый редкими стволами. Светка настолько обессилела, что с огромным трудом выкарабкалась из оврага и опустилась на мох.

Я, наоборот, несколько воспрял. Тут надо действовать, а не метаться в поисках неведомых болотных проходов. Хотя мужики нисколько не хуже меня представляют ситуацию, почему бы не покомандовать? Итак, дрова, костер, быстро – палатку, девчонкам срочно переодеться... Как? Дрова уже есть? Костер уже разжигают, и вода в котлах? Хоть в постановку палатки успеть вклад внести...

У Лёшек родилась замечательная идея. Поскольку Большая непреклонно заявила, что не намерена жрать вообще что-либо, а с её характером знакомы теперь все, не я один, надо её перехитрить. Итак, Андрюхи, хватайте кружки и дуйте на склон – там, помнится, голубику примечали. Будем поить болезную морсиком. Как, вы ещё здесь?! Чешите, на биваке без вас управимся.

Управиться не удалось. Через полчаса, когда мне уже порядком надоело пытаться покрыть дно ковша сизыми ягодами, от лагеря раздались сигнальные вопли. Завхоз несколько оклемалась, начала переодеваться и обнаружила надобность в некоем поручении, доверить которое она никому, кроме меня, не могла. Пересыпав содержимое в кружку Андрею, направился вниз, гордый своей исключительной нужностью. Поручение исполнил, но возвращаться назад не захотелось. Нашлись дела и на биваке. Время восьмой час, нужно большой костер, чтобы скорее сварить, значит, нужно много дров. Ну и что, пусть коряг вокруг немеряно, но должен же их кто-то к огню подтаскивать!

Бедный Марабу самоотверженно колупался в голубичнике водиночку, пока не позвали.

Морса вышел целый литр. В большой кружке Андрея ягоды старательно измяли, залили кипятком и добавили чуть-чуть сахара – Светка попросила, чтобы не очень сладко. Когда с напитком залез в палатку, её взгляд уже обрел некую осмысленность, что радовало. Не радовала температура, но дополнительный аспирин пихать не стал, полагая, что жар сжигает не только силы, ночью вовсе непотребные, но и хворь. Жене хотелось, чтобы я с ней посидел. Послушался, но ненадолго, потому что на улице забрякали разводящим о котелок. Извинился, вылез. Получил порцию супчика и ложку. С миской завхоза в палатку пополз Марабу. Он же её и прикончил с общего соизволения, когда та, всё же похлебав немного, доедать отказалась. Надо сказать, морсик подействовал. Через некоторое время навещая Светок в палатке, я обнаружил оживленную беседу, принял в ней активное участие – четырьмя словами, поди, не меньше – и удалился на хозработы.

Тут заправлял Маленький. Его героические усилия по сбору материализовались в здоровую кучу грибов, жаждущих обработки. Туристы ходили вокруг кучи и облизывались. Ну и что – только поужинали? Ревизия продуктовой наличности показала, что супчиков осталось шесть штук, а сухарей – только небольшая коробка в рюкзаке Харитонова. Вследствие этого закладку уменьшили с трех до двух пакетов, а с Маленькой погрызлись – опять клянчила лишний сухарь. И это в такое время, когда вся страна напряженно следит за ужасающе убывающим состоянием продуктовых закромов нашей группы! Равнодушная сегодня к еде, Большая для спасения ребенка от иссушения желудка и общественного порицания отдала ей свой. Та гордо вышла из палатки, уселась на самом видном месте и, причавкивая жидким хлебовом, звонко принялась хрустеть. Встревоженные призраком голодной смерти юноши единодушно присоединились к моему осудительному мнению и хищно посматривали на даму, не растерявшую ещё всех округлостей.

(Сплав. Толпа мужиков. Завхоз на все отпущенные деньги накупил водки, а на закусь толком и не хватило. До людей неблизко.

На переднем плоту у мачты с видом капитана корсаров торчит шестилетний сынок завхоза. Время от времени оглядывается на задние суда, привстает на цыпочки и приветственно вопит во всё горлышко:

— Ор-рлы!

Экипажи дружно рефлекторно сглатывают слюнки: Петя кричит... Маленький... Молочный наш...)

Так вот, по понятным теперь причинам туристы околачивались и облизывались, но отчего-то никому не хотелось выбирать из груды наиболее съедобные поганки, тащить под берег к реке, мыть в жутко холодной воде... Что поделать – инициатива наказуема: Лёшка понял, что поднять народ на подвиг не судьба, со вздохом навалил грибов в котел (заодно и его вымыть) и зашагал на реку. Я поплелся следом, отнюдь не из желания помочь, а так – из сострадания.

Бочка рядом со стоянкой бурлила знатная . Пожалуй, ПСН скроет – не поперхнется. Безукоризненно чистая вода обливала огромный валун и с грохотом проваливалась в его тень . К ночи поверхность реки почернела, почти сливаясь с берегами, казалось, бурун светится на этом фоне собственным, а не отраженным от заката светом. На бочку Алексей, видимо, и засмотрелся. Берег высокий, крутой – споткнулся. Размахивая котлом, полетел было в воду, да вспомнил: грибы! Собирал! Весь день!! Как проклятый!!! Растерять?! Нет...

Он только что через голову не кувыркался, пытаясь восстановить равновесие. Кульбит влево, разворот вправо, отчаянный мах котелком... Удержался! И грибы на месте! Ура!

Смеркалось. К источникам калорий приходилось всё пристальнее приглядываться – не червивые ли. Потом плюнули: червей брюхо переварит и ещё добавки попросит, так что нечего зря окуляры напрягать. Маленький начистил полный котел. Недолго пришлось размышлять, чтобы оценить время приготовления такого количества на сковородке: стремится к бесконечности. Ночь подбиралась к полуночи. Вывод напрашивался сам собой: тушить! Единственным специалистом по тушению грибов оказался бедный, несчастный, незаменимый Лёша Харитонов...

Правда, когда содержимое котла упарилось до объема сковородки, Большой энергично и решительно забрал бразды правления, ложку и обструганную палочку в свои руки. Беззлобно покрикивая на окружающих, чтоб над ухом не дышали и свечку экономить не пытались (хоть ни фига и не освещает, подлая), он отважно довел блюдо до кондиции. Наблюдая описанные процессы, настолько расчувствовался, что постановил подать к столу все остатки водки.

В палатке сразу стало парко и уютно. Две свечи послушно оплывали в кружках; грибы шкворчали, помаленьку утихомириваясь, в сковороде, распространяя волнующий аромат. Бегемот пошарил вокруг, обнаружил три порожние емкости, мастерски расплеснул и со словами: "Дамам – в первую очередь!" протянул первую – Большой, вторую – Маленькой, третью... Марабу. Тот побурел от возмущения, но четыре глотки согласно реготнули: заслужил. Кто дрова колол? Маленький. Кто кашу варил? Большой. Кто воду носил? Начальник. Ты: воду не носил, кашу не варил, дрова не рубил, весь поход в палатке с девочками сидел – будь здоров, не поперхнись.

Не поперхнулся. После розлива по мужчинам всего-то по разику махнули ложками, и сковорода показала дно. Эх, была не была, наливай, закусить успеем. Выдай, выдай ты своей ненаглядной Маленькой дополнительный сухарь. Я отвернусь, буду поправлять свечку, пенку, прическу, рубашку и нижнее белье и старательно не замечу, как она его с наслаждением точит. М-мужики, вы куда?

Лёшки вспомнили, что в котле ещё что-то осталось, и направились дожаривать. Спьяну! От воспоминания о том, что случается с бухими дровосеками я несколько протрезвел и робко заметил, что может – ну их? Упорства Лёшкам было не занимать. Я долго выкрикивал вслед бесценные наставления по технике безопасности, потом не вытерпел и присоединился к ним. Процесс шел не так гладко, то ли фокусировка ослабла, то ли свечке работать надоело, то ли дрова криво горели, всё было как-то не совсем так. Большой наехал на Маленького, Маленький на Большого...

В палатку вернулись все помирившиеся, весьма радостные, довольные и с моей резервной фляжкой в кармане. Наливай! Дамам, конечно, в первую очередь.

16

Нет. Не могу. Невыносимо! Да подожмите же вы свои длинные ноги, дайте выхода!! Отбежал, расстегнул, затаил дыхание... Кайф... Клапан встал на место, более не срываемый запредельным внутренним давлением, значит, можно возвращаться и досыпать. Рань-то какая, даром, что солнце встало, а время только к пяти подходит. Солнце? Это здорово! Облака над головой все в разрывах, на Малды-Нырде и воротах Алькес-Шора плавно движутся золотистые сполохи , перемежаемые неглубокими тенями. Обильная влага на желтых травах сияет, даже вроде потеплело... Да нет, совсем тепло, градусов, поди, восемь...

Возвращаюсь. У входа палатки мерно колышется Никонов. Очки надеты. Глаза закрыты. Услыхал мои шаги, открыл и вопрошает: что, подъем? Окстись, говорю, какой тебе подъем, на часы посмотри! Посмотрел и чуть ли не с кулаками полез: что ж ты, зараза, мы ведь привыкли, что если руковод вылезает, значит, пора! Ну, отвечаю, раз пора, вон кусты, причастись и обратно, баиньки. И нечего на меня батон крошить. Тем временем и Маленький из палатки показался. Мы ему с трудом втолковали ситуацию, он сказал свое благодушное "ага" и умчался до ветру. Бегемот потопал следом.

Ах, как спится утром! Зимним, летним – неважно. Казалось бы, какая разница – в какое время суток спать? Ан нет. Истинное счастье во сне обретаешь только тогда, когда проснулся, выяснил, что напрасно и снова задремываешь. Со сладким чувством: ложная была тревога. Так и сегодня, обрадовавшись солнышку, я защемал вовсю и с большой неохотой услыхал в восемь часов писк будильника. Ну тебя, зараза, подумалось. Как всегда, на мгновение прикрыл веки. Как всегда, мгновение тянулось минут сорок.

За прошедшие три часа утро испортилось не слишком. Подзатянуло, но на далеких уже горных воротах Алькес-Шора приветливо сияли солнечные зайчики. Чтобы согнать благостную дурь пробуждения, поплелся к реке с частью немытой после вчерашней пьянки посуды. Не прошло и нескольких минут, как ко мне со следующей порцией мисок присоединился Маленький. С кручи он спускался весьма сторожко, наверное, памятуя вчерашний акробатический этюд.

Однако не май месяц. Холодно было ясной ночью, побиты заморозком мясистые листы разных растений, а уж вода ледяная... Пока скреб миски, с котлами на круче обрисовался Бегемот. Его героизм простерся куда дальше моих, скромных на сегодня, возможностей. Вчера из всей огромной массы грибов, накошенных Маленьким, отобрали только самые-самые, а просто самые и не самые остались лежать грудой на полянке. Понятное дело, не самые уже приближались к консистенции киселя, но было ещё за что глазу зацепиться. И холод помог – ни червячка. Не живут червячки в таких условиях. И рыба не живет, и ягоды. Только туристы, и те не живут – выживают... Да, грибы, конечно, неплохая прибавка к рациону, но их же надо мыть! И чистить! И только потом тащить к теплому огню, где можно отогреть красные, распухшие, ноющие от кулинарного рвения ладони! Нет, сегодня это не по мне...

А Лёшки, видать, втянулись к концу похода, то ли свыклись, то ли примирились с климатом. Что перед Средним, что на говенной стоянке, что здесь – костровали и кашеварили со вкусом. Глядишь, полчаса не минуло, а Маленький уже шерудит палкой в полном грибов котле, а потом они шкворчат и булькают на сковородке в последних крохах масла...

Практика показывает, что грибами, как песнями, никогда сыт не будешь. Сегодняшние планы предусматривали монотонный переход по дороге, километров двадцать, до распадка перед устьем Лимбеко и Кожимом. Верст пять не дотягивая до кожимского брода. Вчера долго и дружно пялились в карту и пришли к заключению, что на ней очевидная ошибка. Распадок шириной больше километра, длинный, с большим перепадом – конечно, хоть что-то в нем булькает, а не нарисовано. Поди, сыщется небольшой ручеек, какие на двухкилометровку не попадают, у него и заночуем. "Ага, и вымоемся",– мечтательно добавила Большая. "Фиг тебе!"– грубо ответил жестокий муж.– "Выздоровей сначала!" Однако совсем не был я уверен в исполнительной силе своего запрета. Всё равно ведь полоскаться полезет, как не ори на неё.

Что-то я отвлекся от грибов. Так вот, знаю – ими не насытишься, потому повелел сварганить дежурную вермишель с тушняком, чтоб маслятки пошли в нагрузку, и приступил к ревизии сухарных запасов. Запасы удручали. Пораскинув мозгами, решил дозу урезать. Объявил – Маленькая скисла. Ладно, что поделаешь – всем по одному и ещё один сухарь той дуре, которая сала не жрет.

(Приходят два студента в ресторан "Савой". Долго-долго изучают меню. Метрдотель неприязненно похаживает вокруг да около. Не вытерпел, подошел:

— Молодые люди, вы заказ делать будете?

— Да, конечно. Официант! Два чая без сахара!

— Что, и всё?

— Ну... Официант! И ещё один кусок черного хлеба!)

Повеселела. А как разметали по мискам, так повеселели все. После давешней попойки калории за ночь расшмыгнули, куда какая, а супчик сварили с недовложением. Пусть незначительным, но башка-то о нем знала, вот, поди, и гундит брюху по внутренней связи: "Жрать, жрать проси! Обманывают! Недодают!"

Проверка показала, что туристы недопайком зажрались так, что грибы всё не поместились. Время уже поджимало, объедки вывалили из сковородки в банку с останками масла на стенках и взяли с собой.

До чего ж не хотелось отсюда уходить! Гниющая в непролазных болотах, терзаемая ветвями буреломов и кварцевыми лезвиями осыпей душа не успела ещё наполниться уютным покоем, а неумолимое время торопит. И дождь погоняет в спину нудными всхлестами. Под необъятными кронами краснокорых великанов сухо, но на век здесь не схоронишься, пора и под изморось, на полянку.

Выпустил всю толпу метров на двести – поснимать сзади . Со вкусом поработал аппаратами, упрятал камеру в спасительную сумку, с неожиданным трудом перебрался через овражек и затопал следом. Шагов через сто жадность добычливого фотографа заставила кряхтя опуститься на колени. Вчера заросли голубики мы, в основном, неуемно обдирали, особо не заглядываясь, а ведь это первые путные ягодки за поход! Пришлось приставить объектив поближе к роскошному кусту с сизо-голубыми гроздьями, щелкнуть, а потом со скрежетом распрямляться . Полегчал рюкзак, конечно, за поход, так и спина поизносилась.

Куда идти, очевидно. Срезая по пустоши уголок, к пересечению дороги с ручьем, где давеча мы с Бегемотом безуспешно рыскали в поисках стоянки. Никонов же и возглавлял колонну. Тащились неохотно, сильно растягиваясь. Маленький, пытаясь урезать побольше, уверенно углубился в кусты и плутал, Белобрысый Кошмарик понуро плелся в далеком арьергарде . Вскоре я её догнал, пытался завязать разговор ни о чем, но получил бурчливый отпор, подумал – и ладно, и быстро ушлепал дальше. Скороходы нетерпеливо топтались у переправы, поджидая якорей.

Ручей, пересекая дорогу, смыл грязь до песочка, вырыв солидную яму в русле. Перешел по камушкам, присоединился к ожиданию. Заодно продемонстрировали ровесничкам, что пытались присмотреть вчера для стоянки. Те презрительно фыркнули и отозвались в том смысле, что у Маленького с поиском стоянок дела обстоят лучше. А мы что? Мы ведь и не спорим. Конечно, лучше.

Нет повести печальнее на свете, чем тащиться по уныло однообразной дороге через лес. Непонятно, почему. Ведь окрестности довольно интенсивно меняются: то перелесок, то черная жирная грязь, мало не по колено, на громадных площадях нестерпимо благоухающих болот... О, этот аромат Приполярного болота! Тоскливый, горький, щемящий!.. Он рождает воспоминания, заставляющие вздрагивать нервные оконечности души. Бывает, далеко-далеко от этих краев вдруг невесть откуда донесется, и встрепенется сердце, и промелькнут перед мысленным взором необъятные поникло-желтые пространства умирающей травы, отведавшей первых снегов, и рванется память подстреленной ланью в прекрасное далеко... И, гляди, лбом в стену не втюхайся, растеряв чувство реальности от ностальгических воспоминаний. Притом, остается только наиболее общий фон, самые конкретные ощущения никогда не беспокоят – как, например, неловко ерзнув ботинком на скользнувшему по кочке шлепку травы, наотмашь впарываешь другой ногой в благодатное раздолье антрацитно-блестящего дерьма, что охотно высвобождает массу тех самых, воспетых выше, запахов, запашков и просто вони, а затем радушно принимает опростоволосившуюся конечность до самого колена, бесцеремонно проникая в самые потаенные уголки обуви... Глотка непроизвольно родит сдавленный мат, а когда и во весь голос, и сразу начинаешь ищуще озираться в поисках ручейка с прозрачной водицей – смыть нечисть

Ручьев попадалось много, да больше грязевые. Впридачу, изморось уверенно переходила в мелкий дождик. Нет, ни черта он грязи с ног не смывал, а только киселил колеи да портил настроение.

За поворотом впереди показался мерно колышащийся рюкзак. Его владелец, здоровый лоб в броднях, с большой неохотой переставлял ноги. Событие! Мы оживились. Пошушукавшись, заключили – ухтинцы. Вроде, больше некому. Белорусы прошли давно, их следы наполовину зализала морось, а отпечатки здоровущей толпы свеженькие, как из холодильника. И верно: через несколько минут хода на взгорке обрисовалась сквозь дождевую пелену немалая орава. Ковыль сошел с дороги и зашкандыбал к ней. Давно пора было передохнуть, так не в болоте же, а здесь сухо, и на фига нам эти коллеги сдались – перекур! Мальчики налево, девочки – направо... Куда там! И мальчики, и девочки таращатся вперед. Подмечаю в некоторых глазенках какую-то суетную искорку. Ага. Старые раны. Вечный вопрос – кто быстрее?

Вопрос на ближайшие два часа остался открытым. Ухтинцы еле-еле соизволили дождаться якоря и тут же снялись. Исповедуют принцип: в походе хорошо быть сильным. Сильный слабого ждать не обязан. Хороший принцип – для пионерских отрядов при наличии кулакастого вожатого.

Отстояли положенные минутки и пошли следом. За узким перелеском заговорил ручей. Судя по карте, Большой Ворга-Шор, хотя давно известно, что о предгорных ручьях карты нахально брешут. Впрочем, нет. Очень уж здоровый поток, про такой врать грешно. Дорога выскочила из леса на галечную отмель. В русло уверенно спускались следы колесника. Чтоб ему, непромокаемому...

Орда копошилась метрах в сорока выше по течению у сужения. Я вспомнил поговорку, согласно которой дважды учить надо только дурака, и уверенно направился вниз, к отмели и перекату. Плевать, что здесь придется хлебнуть по колено, важно – не по пояс.

Джентльмены решили иначе и, сбросив мешки, дружно устремились туда, где повизгивали многочисленные ухтинки, не желавшие сигать с камня на камень. Обродненные ухтята, правда, перетаскивали их на горбу, но как-то не рьяно. Маленький, умудренный опытом перелета через Лимбеко, моментально углядел логичный переход по узкому осклизлому бревнышку, да на крохотный камушек скакнуть, а там до берега всего ничего, если оттуда за уши ловить будут. Туристки с опаской и восхищением поглядывали на советчика и тянулись к родным шеям бродников.

Таки Маленький там перебрался! Прыг, скок, ух, немного плюх – и на той стороне! Ободренные успехом Марабу с Бегемотом хотели и мен совратить на авантюру, но я их имел в виду, о чем недвусмысленно заявил, и они поплелись за мной на отмель. Дамы, до глубины души оскорбленные неверностью молодых людей, тему закрыли с размаху, без обсуждения, и начали закатывать штанки .

Переобулся в кеды. Маленькая, не снимая рюкзака, всё это время приплясывала у уреза воды. Терять ей, по её словам, было нечего, больше дряни в ботинках уже не будет, потому что не поместится, так что давай, пошли. От водички аж зубы заломило, что там – ноги! Ехидный Маленький восседал на корточках на правом бережке и целился "Олимпусом" . Снимки у него получились, что надо, особенно один, сделанный от дури: опустил объектив вертикально вниз, на водяной узор над желтым плоским камнем – вышла совершенно непонятная без комментариев, но замечательная на вид картинка . Переправу отснял полностью: сначала мы с Маленькой, тоскливой до посинени костяшек пальцев, потом троица с завхозом посередке, и вот вылезает из потока Никонов и говорит такое... Ладно, фотоаппарат звука не пишет, так я ж в это время камерой снимал...

Конечно, мы ещё не могли знать, что прошли последнюю за поход мокрую переправу. Привычно выжали кеды, с отвращением натянули кто волглые сапоги, кто мокрые ботинки и двинули дальше. Камеру пришлось спрятать. Во-первых, моросило, а во-вторых, с самого Каменистого меня не покидал страх, что батарейка не дотянет до конца похода. Из-за этого даже Студенческий не отснял, экономил. К тому же, пленки на рабочей кассете оставалось порядка двух минут. Запасную вставлять бессмысленно: дай Бог эту отснять. Плохо, что не кинокамера. Ту завел и жужжи, сколько влезет, никакой зависимости от батарей.

Ухтинцы ушли недалеко. Вскоре за очередным перелеском в пределах видимости появились их цветастые рюкзаки.

В Светок вселился бес. Возможно, даже не один, а по несколько в каждую. Началось с Маленькой. Сначала (мы с ней ещё традиционно тащились в глубоком тылу) у неё изменилось личико, будто зубки заныли. Гляжу, прибавляет. Мне интересно; я следом. С невинным видом опережает всех и вырывается во главу колонны. Мужики шалеют. Большая, возглавляющая авангард, поначалу удивляется невесть откуда взявшейся прыти, потом до неё доходит. И находит тоже. Шаг растет. Частота мелькания ботинок стремится к частоте автоколебаний под рюкзаком. Рюкзаки подпрыгивают на плечах. Леди шуруют на обгон.

Что делать – нельзя же оставлять их одних в столь небезопасной авантюре! Нам переход на бег трусцой дается значительно труднее. Харитонов в редкостном для него состоянии глубокого возмущения. Прорыв зычного мата, возможно, сдерживает только тот фактор, что колонну возглавляет Маленькая. Наиболее наивные ещё пытаются уговаривать дам остепениться, я же, слава Богу, слишком хорошо изучил обеих, чтобы пытаться протестовать. Рвем. Девятая повышенная передача, гашетку в пол, главное – из колеи не выскочить.

Хвостовые даже понять не успевают, что это мимо них прошелестело. Пока они ошарашенно лупятся вслед столбу жидких брызг, вздымаемому милыми девочками, мы аккуратно оттираем их на обочину и, обдавая паром, проносимся мимо. Дальше предстоит преодолеть более опытных шагателей, но Светки справляются легко и непринужденно. Один из обойденных, руковод ухтинцев, цокает языком, сторонится, пропуская нас, и сочувственно интересуется у меня: "У вас что, руководитель – женщина?" – "Нет",– пыхчу, а сам прикидываю: пожалуй, сейчас – да...

Продернули их, как стоячих. Когда все изумленные физиономии остались позади, отпала необходимость делать непринужденное лицо и вообще изображать, что для нас такой темп движения, во-первых, обычное, а во-вторых, плевое дело. Лица стали проще. Ещё проще. Совсем простые. Ужасней некуда. Самое интересное, что девицы, красавицы наши, практически не сбросили скорости, чего я, признаться, ожидал, а продолжали лупить, как заведенные. Зубовный скрежет наш не долетал до их ушек, сносимый напором воздуха. Ветер в харю, я ... как это поцивильнее? Быстро иду... Обсчитывая пройденный маршрут, не поверил ни глазам, ни карте. От Ворга-Шора до ручья с бревном, о котором речь впереди, порядка десяти километров. Мы сделали их за 91 минуту чистого ходового времени, то есть неслись около семи километров в час! Такого не может быть, потому что не может быть никогда, нигде и ни с кем, но факт – штука упрямая. Хоть fuck't me, а через пятьдесят минут мы тяжело рухнули на очередном взгривке перед небольшим ручейком.

Гривка эта примечательна своей историей. В девяносто первом году, с большим трудом подтаскиваясь к верховьям Лимбеко, мы на ней ночевали, вон у той елочки. Елочка чуть-чуть подросла, жалко, что растеряла все шишки – пять лет назад на ней висели целые гроздья, не хуже виноградных. Теперь только какие-то два десятка под самой макушкой.  Маленькой захотелось сфотографироваться под красавицей . Только успел нажать на спуск, как улыбчивое личико вытянулось, маленькие глазки сделались большими и круглыми. Оборачиваюсь – метрах в двухстах из-за поворота появляются ухтинцы.

Даже юноши проявили некоторую суетливость, подъерзывая под рюкзаки, что уж говорить о Светках! Щебеча на предмет того, что ну ни под каким соусом нельзя снова выпускать их вперед, Алексеевна разве что рюк на меня не набросила. Спасибо, хоть ускоряющего пинка не отвесила. И понеслась.

Между тем, понемногу развидневалось. За Ворга–Шором крапнул последний дождичек, и стало сухо. Горы цепко удерживали траурные скопища туч, но то и дело над головой проблескивала милая голубизна. Как фотовспышка, сверкало и отражалось от мокрой травы и дорожной грязи солнышко. Картина феерическая: идет зеленый спальник в полном составе, выходит из лесочка на блещущую ослепительным светом пустошь , а сзади, за зелеными пирамидами лиственниц темно-серый, почти черный, выкат Малды-Нырда и плотная пелена мрачно-синих туч над ним... Вокруг низинные болота – цветные, яркие, красочные под солнышком. Небывалые переливы зеленого, мертвенно-соломенного и ядовито-красного, а за болотиной насыщенно-зеленая щетка леса и каровый провал, сквозь который в туманной дымке проблескивают снежники на склонах Хамбол-Нырда... Да кстати, чтобы сделать эти снимки мне, как очевидно, надо было очутиться впереди упомянутой троицы, то есть и впереди Маленькой тоже. А скисла племяшка, скисла. Большая, вдохновленная чувством внезапного подвига, ещё долго сможет шуровать так, что не враз догонишь: опыт. Сын ошибок трудный. И Гений Парадоксов, друг. Друг тоже помавает крылами около, ему что – скороход. Харитон же обрел, наконец, основного возмутителя спокойствия в непосредственной близости, ещё раз отчитал за инфантильные позывы и успокоился. Идет, по сторонам смотрит, грибочки приглядывает. Света вчера на его промысел шипела, сегодня присмирела, потому что уж и сама не может нестись, как нахлестанная, а значит, он её не задерживает, а значит, и ругаться повода нет. Мир, дружба, жвачка.

После очередной полосы вонючей жижи, увенчанной колкой осокой, поднялись в лес. Вернее, был здесь когда-то лес. Потом прошел пал огненный и выжег всё от одного болота до другого и от речки до хребта. Травка, мелкие кустики уже успели воскреснуть, но лиственницам на это потребуются десятилетия, а то и века. И стоят их островерхие остовы, бессмысленно царапая низкое небо, и тишина вокруг стоит необычная. Не как в лесу, полная еле уловимых звуков, движений, жизни, а глухая, мертвая. Мы даже примолкли невольно, проходя сквозь гарь.

Маленько не доходя до обеденного времени, натолкнулись на солидный ручей. На наше счастье, чуть в стороне от дороги лежал через него здоровенный ствол лиственницы. Как на грех, у меня в аппарате кончилась пленка. Щелкнул на последний кадр колоритную Маленькую на камушке около природного моста , невежливо отодвинул её в сторону и порскнул на правый берег. Суетливо замотал ручкой перемотки. Вспомнил: камеру достать! Чуть было не бросил аппарат, скорее скинул рюкзак, но понял, что не успеть. Кручу, кручу – перемотал. Солнышко разошлось, повернулся к нему спиной, скрючился, чтоб не подсветить, скорее давай менять кассету. Слышу, за спиной мат. Не то, чтобы открытым текстом, но около. Бегемот, мастер спорта по полетам с бревна, взгромоздился на него и только настропалился шустро и красиво протопать, как Маленькая, обиженная вопиющим нарушением очередности, лихо впрыгнула с островка, где я её щелкал, на среднюю часть. Бревнышко заосциллировало; Большой одновременно изображал ветряную мельницу и пожарную сирену. Вкупе получилось этакое звуковое пугало. Зашуганная девочка надулась и с большой неохотой протягивала обидчику ручку , дабы он, во искупление, упростил ей сход с хлыста на бережок.

Бережок оказался настолько коряв, что на двадцати метрах от бревна к дороге пришлось изрядно попетлять. Когда надежда обойтись без царапанной морды и синяков на голени усохла, я слегка взбеленился и проломал к дороге просеку. Добрые деревца нещадно хлестали незадачливых последователей, подобравшихся слишком близко. И дорога оказалась здесь какая-то изломанная, буерачистая и колдобистая. Зато по обеим сторонам приветливо валялись остовы деревьев, словно специально предназначенные для сидения на них.

Порубали сало, раздали конфетки. Сидим, хрумаем. Выходит на тот берег первый ухтинец в броднях и, не замедляя шага, прет в воду. Не успеваем проглотить кусок сала, как он уже тут. Скидывает рюкзак, оглядывает достаточно изумленную компанию и шурует обратно. Там уже появляются девочки. Они оценивающе окидывают взором обстановку и начинают ласково улыбаться владельцу бродней. Тот, вроде бы даже молча, вскидывает первую на закорки вместе с рюком и повторяет переправу.

— Так ведь бревно есть, во-он там!– советуем.

— Ну, так это,– отвечает он и направляется за следующей ледью.

Ничего себе, однако, они ходят! Мы ещё перекус срубать не успели, а они уж тут как тут! Скопились на бережке, разделились – кто на бревно, кто на чужой загривок – и вот уже все здесь, включая руковода. Оказывается, идут без передыхов. Кто утомился, посиди, перекури, да смотри – не отставай сильно, потом не догонишь... Старая шоферская шуточка: лучше всю дорогу езжай шестьдесят, чем девяносто, только нигде не останавливайся. Будешь рвать когти да тормознешься отлить от излишнего возбуждения – времени потеряешь больше.

Суровые уральские парни проходили мимо нас с индейски-заносчивыми лицами. Вот вам, попрыгунчики, а мы снова впереди!.. Наши дамы вспасмурнели. Предваряя очередные позывы к обгонам, я поторопился объявить, что нет, больше мы за ними гоняться не станем. Тем более, ворота Хамбола невдалеке, там они свернут, и дорога наша. Как захотим, так и пошлепаем. Хоть быстро, хоть медленно. Девочки старательно изобразили на лицах крайнее неудовольствие вследствие волюнтаристского ограничения их прыти и нехотя соблаговолили согласиться.

* * *

Когда много часов по лесу, по унылой заснеженной дороге с обледенелой ниточкой лыжни, и ноги назад скользят куда лучше, чем вперед, а подъем невелик, но всё в гору – надоедает. Глаза режут безжалостное весеннее солнце и его отражение от наста. Рюкзак алчно рвет плечи. Шея уже вытянулась на полметра. Поднять взгляд от постылого проселка нет никаких сил. Вот стены деревьев сближаются, сужая и без того невеликое жизненное пространство, кажется, что дышать становится ещё труднее, а лямки впиваются в тело ещё глубже. Дорога вихляется в стороны, увеличивая разницу между перемещением и траекторией, потом круто поворачивает на открытое место...

Здесь, невообразимо высокий и белый, как сон в эльфийской сказке, загораживая половину густо-синего глубокого неба громоздится над бархатной чернью леса Главный Уральский хребет. Сколько глаз хватает влево, вправо – высоченная сияющая стена. На перевалах, между округлыми выступами вершин, небесная бездна кажется совсем черной. На вершинке зацепилось полупрозрачное облачко. Ближний лес, окаймляющий поляну Сольвинского кордона, на таком фоне кажется крохотным, а ведь это те же здоровенные ели и сосны, окружавшие нас всю дорогу.

Через день, преодолев долгий утомительный подъем, мы стоим на самой высокой на ближайшие восемьдесят километров вершине, и ветер рвет серые безжизненные горизонты, и тучи несутся над самыми головами комковатым стремительными потоком... Весь мир – на ладони.

Через два года на перевале Кар-Кар Славка Семененко окинет усталым взором ошеломляющую панораму грандиозного провала, подсвеченного медным закатным солнцем, протащится и произнесет проникновенно:

— Да. Из-за этого, только из-за такого стоило сюда идти!

Так познавалось то, что долгие годы ноет в неспокойной душе, заставляет напяливать любимого угнетателя, долго-долго месить ногами болотную грязь и кувыркаться на живых камнях, тратить деньги, время и здоровье, а потом уютно и со вкусом вспоминать былые подвиги и достижения. Правы критики: это болезнь, и болезнь заразная.

17

В низовьях Лимбеко течет практически по равнине . С востока её ограничивает угрюмый стол Малды-Нырда, с запада – ворота Хамбола, но расстояние между хребтами столь велико, что долина почти плоская. Подъемы и спуски становятся положе, зато протяженнее. На одном из таких спусков натопка, выбитая ордой ухтинцев, свернула к реке. Впереди на дороге остались только полузамытые дождями отпечатки белорусских драных вибрамов. Белорусы перли – дай Боже, в раствор их следов с трудом дотягивался даже Марабу.

За перелеском распахнулась унылая зеленая пустошь – опять болото. Путь проглядывается вперед, наверное, на полчаса хода, но, как водится, глазам-то видно... Под уставшими ногами то чавкает, то хлюпает. Надоело. Даже озаренные теплым солнышком перспективы не радуют глаз. Как-то получается, что мы всё же ходим в горные по сути, а не в пешеходные маршруты. Вот вышли из альпийского района, и на душе муторно, и хочется, чтобы скорее обнаружилось это чертово устье, да чтоб машина, да чтоб сразу на поезд. Принять ванну , выпить чашечку кофе... Хлеба, хлеба свежего навернуть с тушенкой по коммунизму, чтоб сколько влезет. Девички идут, треплются насчет вечерней помывки. Мои традиционные взрыкивания насчет болезненного состояния Большой волнуют их не больше, чем редкая мошкара. Последняя, наверное, тоже настолько ошалела от былой погодки, что никак не может придти в себя и начать жрать по-настоящему. То ли дело на входе домогались, перед первым недельным дождичком! А тут под ногами такой барский рассадник, а пристают не то, чтоб очень.

В рассаднике мое настроение упало до уровня болотной жижи. От чего – уж и не знаю. Умудрился разнервничаться по пустячному поводу – какую из двух дорог избрать, ближе к реке или ближе к хребту, на этакий перегибчик покатый. По карте ясно видно, что здесь дорога должна подойти вплотную к воде, но следы колесника говорят совершенно о противоположном. Колесник – мужик опытный, знал куда переться, нечего мне тут диспуты разводить... И без них тошно. Ноги не идут, рюк, даром, что полупустой, тянет, окаянный... Мужики, а может, присядем, передохнем? Ага, ответили мужики, вот только до водораздела доползем...

Слева синеют горы. Горы, далекие горы, синие горы. Уже далекие. Ворота Хамбола – во всей красе . За редкими лиственницами в ровном гробе хребта зияет провал, через который хмуро проглядывает оскал снежника на отрогах Джагал-Ябтика. Мощные белые облака над Хамбол-Нырдом сияют чистым летним отсветом; на серо-синих осыпях золотятся такие редкие за поход всплески солнца.

Вечереет. Солнце ещё высоко, но уже отливает червонным вечерним золотом. Выносливая часть группы валяется вблизи брошенных оземь ненавистных рюкзаков. Менее выносливая часть, возглавляемая Маленькой, подбредает снизу. "Ермак" летит наотмашь, рама жалобно взвизгивает и хрустит. Светик валится следом, с наслаждением усаживается личиком к светилу и блаженно закрывает глазки . Загорает.

Вкруговую проходит фляжка с парой глотков противно теплой водички. Беседа оживляется. Ещё раз достаются верные путеводители наши, масштаба 1:200000. Высокий консорциум в который раз решает, что ерунда всё это – вон, впереди начинается долинка, широкая, уклонистая, непременно там что-нибудь да журчит. Немного – до первой воды – спустимся и заночуем. (Последнее слово выводит дам из ступора, они охотно и часто кивают: да, да, заночуем! И вымоемся! И постираем! И высушим!..).

Лениво. Маленький как-то расслабленно делает несколько шагов по склону, выдвигает объектив до упора и щелкает бучило туч далеко на севере , над Джагал-Ябтиком. И остолбенело вытаращивается на фотоаппарат: тому – неизвестно с чего – пришло в голову оные горы и тучи с расстояния этак километров в сорок подсветить вспышкой...

Ох, лениво. Вот, говорил я, что нечего бегать наперегонки со всякими там ухтинцами, вымотались, идиотки... милые вы наши, несчастные, потерпите маленько, тут, поди, недалече, перевалим, забулькает, встанем...

Реплику про недалече скороходы восприняли совсем не так, как я ожидал. Раз близко, можно рвануть минут пятнадцать и вкушать заслуженный отдых. Размахнись нога, раззудись задница! Только мы их и видели. До, собственно, перегиба оказалось рукой подать, а вниз они сквозанули так, что только пыль столбом. Сухая-сухая пыль. Откуда взялась? С утра ведь ещё поливало.

Дорога вытянулась в прямую линию. Эк далеко она тянется, сколько глаз хватает. А потом упирается в невысокий лесистый бугорок, а за ним... А за ним, и над ним, и над плотной щеткой сияющего солнечного леса из небесной лазури неестественно грубо выпирает серо-полосатый осыпной бок с редкими деревьями, почти отсюда неразличимыми. Нет, не туда смотрите, правее, правее. Что это? Как – что? Кожим это, соратнички...

Некоторое время мы вчетвером старательно пытались не допустить катастрофического роста разрыва, но куда там. Марабу махал ботинками, аки крыльями; закаленная долгой практикой Большая держалась около него на самолюбии. А многажды уж доказано, что в состоянии сильной усталости Маленькая теряет 86,23% самолюбия и использовать его в качестве бустера не может, а потому играет в ржавый якорь перестройки. Сначала оторвались мы с Бегемотом вдвоем. Потом – это уж минут двадцать от начала перехода прошло – забеспокоился. Сухо. Сухо, братцы, сухо, сухо, братцы жить. С нашим атаманом только и делать, что тужить... Где, спрашивается, тот ручей, который на карте не обозначен? По левую руку глубокие вади, поросшие травами, под ногами звонкое полотно дороги, непонятным образом успевшее за столь краткий срок подсохнуть. Парковый лесок, красота, золотится воспрявшая от последнего тепла хвоя, шепчут в травах сравнительно теплые дуновения, но всё это не то! Воды хочу! Где вода?!

А напильники, между прочим, так и шнуруют на пределе возможностей. Угораздило же меня их послать – "пока забулькает"! Этак они до самого Кожима упластают безостановочно. Ох, Лёша, пошел-ка я их догонять...

Так и не догнал. Время перехода вышло, сзади обострившееся за поход шестое чувство давно принимает сигналы ярости и недоумения: пора. Пришлось сыграть в Соловья-разбойника, предварительно долго-долго облизывая пересохшие губы. Услыхали. Остановились. Сидим на теплой моховой бровке, поджидаем зеленый спальник . Дружно матюкаем собственное недоверие к карте. Люди! Люди! Знайте, запомните и не забывайте: не всегда врут карты!

После прихода Маленьких посиделки плавно перешли в лежбище. Лежали кто на ком. Большая устроилась на на не столь уже мягком Бегемоте . Марабу откинулся в травы и закрыл лицо ладонями . Маленький язвительно посмеиваясь (отчего бы?) ходил кругами и щелкал подряд. Даже мою унылую морду увековечил. Впрочем, была ли причина быть ей унылой? Ну, да: слегка просчитались. Нету воды в этом ненормальном распадке, и жара, как в Сахаре, градусов десять тепла, не меньше, плюс солнце. Так оно и к лучшему. Сейчас поднапряжемся слегка, дотащимся к Кожиму и заночуем у дороги. Уж семечки остались, по прямой до упомянутого лба километров пять, не больше. А нам к нему и не надо, он где-то посередке между интинским бродом и Тавротой, нам левее и ближе. Вот сейчас вы все кучно сниметесь с места и пойдете вниз. Организованна толпа на таком фоне да под ясным солнышком будет выглядеть просто замечательно. Эй, вы слышите? Вот сейчас – сейчас, а не завтра!– вы кучно сниметесь... Да я кому говорю?!

Поднимались с нескрываемым раздражением. Я, как назло, не озаботился вовремя вытащить из рюкзака камеру, а потом батарейка подло цеплялась за карман, не желая вылазить, а потом руки дрожали... Всё равно здорово вышло. В фильме получился неописуемый контрастный скачок: после унылой дорожной грязи, орошаемой гнусной моросью, этакая лепота с солнышком, по-праздничному светлыми лиственницами и кожимским берегом, таким близким и, одновременно, таким ещё далеким .

Внизу, там, где прямой луч дороги грязнет в сонмищах ядовитой зелени и начинает вилять, обогнал обитателей зеленого спальника. В который раз внезапно ощутил их раздраженное недоумение – чего суетишься?– и, в который раз, с дурацким важным видом заявил, что командиру надлежит возглавлять авангард, а не замыкать арьегард, с чем и был таков. Лёшки с Маленькой мило болтали и не имели ни желания, ни, сдается мне, возможности играть в догонялки.

Напильники уж и те – спеклись. Достал вмиг, пристроился к хвосту. И они тоже беседовали достаточно мило, и в их беседе мне делать было нечего, потому я больше смотрел по сторонам и под ноги.

Что интересно, не встречалось мне ещё такого человека, которому в последний день маршрута хотелось бы выходить в цивилизацию. Скажем, девочки могут ныть весь поход, что хотят домой, на диван, шампанского и копченой курицы, но, когда угроза неминуемого возвращения в город вот-вот готова претвориться в реальность, их мнение круто меняется. Происходит перва вспышка опасной ностальгической болезни, неизбывно терзающей тоски. На время отступают былые неурядицы и невзгоды, лишения и тяготы; на краткие мгновения облик пройденного похода вдруг озаряется небывалым внутренним светом. Таким, каким окутаны островерхие лиственницы на последних снимках Маленького – он нащелкал их множество: на ощеренных известняковыми выходами увалах , коричневых мшаннистых лбах, просто на ровном месте под бирюзово-фиолетовым небом, распахнутым от горизонта до горизонта ... Ничего нет ни особенного, ни особо красивого в этих снимках, но стоит обратить внимание, что стоят они в самом конце альбома, как в лицо ударяет горький, соленый ветер расставания, как становится понятно, чем эти невзрачные последние – последние!– осыпи и деревца приковали к себе внимание, как мучительной сладостью заволакивает душу...

Дорожные петли плотно улеглись в подобие каньона. То и дело то там, то тут сквозь мягкую лиственничную зелень золотыми вспышками прорезались сполохи солнца на щербатых останцах. Буйно цвел припозднившийся иван-чай. Длинные тени, перечеркивая дорогу, протягивались до самого правого борта долинки. В прогалах сияли лазурью и янтарем бездвижные слепые глаза луж. На мокрой черноте в колеях четко, как на гравюре, отпечатались елочки следов колесника. Поворот. Ещё поворот. Ещё.

Аллилуйя.

Так сказал восемь лет назад изможденный бесконечной дорогой Витюша, оказавшись на поляне Сольвинского кордона. Так хотелось сказать мне, когда за очередным зигзагом дорог стало три. Наш лесной проселочек влился в могучую грязевую реку желанского тракта . Слева, ниже нашего пригорка, под розовыми закатными облаками низко рокочет блестящая лента реки. Правый берег Кожима высоко вздымается над водой. Солнышко упало за него, и ближний лесок исполнился прохлады и вечерней тишины.

Дальше всё, как во сне. Кинули рюкзаки у дороги на опушке, в виду реки. Прогулялись за водой. А уж и пить-то вовсе не настолько хочется, как раньше. По глоточку отхлебнули, и ладно. Кожим. Кожимская вода.

Хозяйственный Маленький, превозмогая усталость, захлопотал о биваке, о дровах – Железный Дровосек. Я спохватился, схватил камеры и – пока осталось немного света – побежал к реке, снимать, заканчивать фильм. Тишина безумная. В двух шагах от негромко журчащей воды, стоит взобраться на ступеньку берега, становятся слышны за двести метров разговоры Маленького и Марабу по поводу – какую именно сушину валить, стук топора, прощальные голоса ветров. Небо на западе, над басистым перекатом брода, быстро наливается сочными розовыми красками. Безукоризненно чистая вода реки на глазах темнеет. На западе несмело вспыхнула первая звездочка .

Подобно ей, замигали вдруг и заслепили обветренные глаза солнечные зайчики, отраженные от лобового стекла далекой, но неумолимо приближающейся машины.

 

сентябрь 1996 – апрель 1998.

журнальный вариант май 2003.

Назад